Анна Асланян: В то время, когда Вы пытались что-то изменить в положении дел, Вы близко дружили с Баллардом. По Вашим словам, вас объединяло взаимное недовольство состоянием британской литературы.
Майкл Муркок: Нас было трое – парень по имени Барри Бейли (он тоже уже умер), Баллард и я. Обычно мы просто встречались в пабе и вели долгие разговоры о предметах своего недовольства. Почему нас привлекала научная фантастика? Нам казалось, что это – единственная область, где есть потенциал как для массовой формы, так и для интеллектуальной, и что мы могли бы их сочетать. По-моему, Балларду это удалось блестяще. Ну вот, а когда я занимался журналом “Новые миры” - когда я пришел на место редактора, - первыми авторами, которых я напечатал, стали Баллард и Бейли. В то время я, помнится, наивно полагал, что вокруг – миллионы других молодых авторов вроде нас, только и ждущих своего шанса вспрыгнуть на подножку, помахать таким же флагом. Но оказалось, что кроме нас никого больше не было – во всяком случае, какое-то время. Через некоторое время ситуация изменилась.
Анна Асланян: Вряд ли вас раздражал только истеблишмент. Не верится, чтобы картина была такой уж черно-белой: массовая литература – хорошо, интеллектуальная – плохо.
Майкл Муркок: Нет-нет, мы считали, что и та тоже никуда не годится. Балларду нравился Рэй Брэдбери, мне – писатель по имени Альфред Бестер. Он написал одну прекрасную книгу, либертарианскую, с левыми идеями – поэтому, наверное, я его и полюбил. К тому же он и писатель был хороший. Барри Бейли нравилась крутая фантастика, при этом он был гораздо более, чем я, склонен к философии. Он, например, первым из моих знакомых прочел Гессе. А в то время – это было еще до того, как Гессе, если можно так выразиться, возродили по-английски – в то время найти его книги было очень трудно. “Игра в бисер” – единственная вещь, которую можно было найти на английском, ничего другого не было. Да, а с фэнтези было так: я начал писать в этом жанре, заинтересовался им, потому что тогда его было очень мало, и никто не понимал, как к нему вообще относиться. Любителям научной фантастики он не нравился, потому что там нет логических объяснений. А фантасты любят логику, любят, когда все рационально. Пожалуй, нас с Баллардом в научной фантастике сильнее всего раздражала именно эта тенденция – всему находить рациональное объяснение. Нам гораздо ближе были абсурдисты – мне, например, нравился Рональд Фирбенк, довольно малоизвестный британский писатель-абсурдист.
Анна Асланян: Другая фигура, Вас привлекавшая – Уильям Берроуз. По вашим воспоминаниям, “Голый завтрак” вы впервые прочли именно тут, в Париже. Я зашла по дороге сюда в книжную лавку “Шекспир и компания”, где вам обоим часто доводилось бывать, увидела там на полке две ваших книги. Знаете, сколько книг Берроуза там было?
Майкл Муркок: Ни одной. Ну да, вот так вот. Один мой друг, Норман Спинрад, как-то раз получил аванс за книгу, двадцать тысяч долларов – самый большой для него по тем временам, а он тогда был относительно малоизвестным писателем-фантастом. Он был, понятное дело, вне себя от радости. Пошел он в тот вечер в гости и там столкнулся с Биллом Берроузом. И видит – Берроуз тоже вне себя от радости. Норман ему говорит: Билл, как дела, у меня все отлично, знаешь, мне только что огромный аванс заплатили. Билл ему в ответ: надо же, как забавно получается – я тоже только что получил от своего издателя самый большой аванс в жизни. Норман спрашивает: ну, и сколько же? Билл ему: двадцать тысяч долларов. И Норман – а он уже много лет восхищался Берроузом – просто не мог поверить, что тому платят так же мало, как и ему самому. Ну, то есть, это, конечно, все равно были большие деньги для них обоих. Но никаких крупных денег Билл так за всю жизнь и не заработал.
Анна Асланян: Вы писали о своем первом впечатлении от “Голого завтрака”, что это был “глоток свежего воздуха, веселый абсурдизм, обращенный, как ни странно, непосредственно ко мне”. В то же время подражать Берроузу вы как будто бы никогда не пытались?
Майкл Муркок: Нет. По сути, у меня только недавно, в совсем недавних рассказах, стало получаться немного похоже на него, как бы в его стиле, но понял я это лишь после того, как написал. Это опять-таки своего рода абсурдистская космическая опера, действие которой происходит в мультивселенной. Первоначально это были комиксы, я сделал такие комиксы в двенадцати частях под очень простым названием: “Мультивселенная Майкла Муркока”. Да, и там у меня действуют такие безумные персонажи, очень похожие на персонажи Берроуза, которые совершают какие-то странные вещи в пространстве Мандельброта – можно сказать, Берроуз согласно Мандельброту. Но я, правда, долго этого не понимал, осознал только через некоторое время после того, как начал писать эти штуки. Причем люди называли их пародиями на космическую оперу, хоть я их таковыми и не задумывал. Я начал пытаться понять, откуда они во мне взялись, и, наконец, понял, откуда – прямо из “Голого завтрака”. Это было... первый появился в 95-м году, то есть начал я писать эти вещи чуть больше десяти лет назад. И мне очень понравилось; хотелось бы и дальше этим заниматься. Берроуз меня сильно вдохновлял – точно так же, как Фирбенк. Последний писал в начале двадцатого века, где-то в те годы – пожалуй, его можно отнести к авторам позднего fin de siecle. Самая известная его книга называлась “Тайные причуды кардинала Пирелли” - ее полюбили за то, что там был определенный антикатолический настрой. Он сам, по-моему, был католиком. Странная это была фигура. Походил он скорее на французского автора той эпохи – в том смысле, что любил делать громкие заявления, был страшным невротиком... На английского писателя он был не очень-то похож. В общем, был еще и Фирбенк. Знаете, в те времена, когда мы начинали, подобных авторов почти никто не знал.
Анна Асланян: Последний вопрос: приходилось ли вам сталкиваться с трудами российских мистиков - таких, например, как Блаватская, Гурджиев, Успенский? Каково ваше отношение к оккультизму вообще?
Майкл Муркок: Кое-что мне о них известно – я ходил в штейнеровскую школу. Рудольф Штейнер поначалу был последователем Блаватской. Потом он откололся и основал свой собственный, немного странный культ – так называемую антропософию. Это был христианский мистик, австриец. Фашисты позакрывали все штейнеровские школы, парочка переехала в Англию, и вышло так, что меня отправили в одну из них. Дело в том, что мой опекун, занимавшийся моим умственным развитием – на самом деле, он был любовником моей матери, не знаю, как его называть, у него была семья и все такое, - так вот, этот человек по имени Елинек был моим героем. Он не раз ездил в фашистскую Германию, выкупать евреев – платил за них деньги, одним словом, помогал людям выбраться оттуда. Вот он и предложил моей матери отдать меня туда, в одну из этих школ. Так что некое влияние на меня это учение – не Блаватской, а Штейнера – оказало. Надо сказать, их философия оказалась достаточно легкой, ненавязчивой. Прежде всего, системе верований в этой школе не обучали – она лежала в основе преподавания, само же оно было более или менее традиционным. Факт тот, что меня оттуда исключили.
Анна Асланян: Сколько вам было лет, когда вас туда отдали?
Майкл Муркок: Шесть. А исключили меня в семь или восемь. Нет, это была очень хорошая система, учиться там было замечательно! Просто я... У меня не было отца – вернее, отец был, но он сбежал, - а это была школа-интернат, а жить в интернате мне не нравилось, и все тут. Меня не школьная система не устраивала – мне хотелось домой. Поэтому я все время убегал, и в конце концов меня оттуда исключили. В общем, большого значения это не имело – все равно я постоянно убегал, так что какая разница.
Анна Асланян: Чему в этой школе обучали, какое отношение все это имело к идеям Штейнера?
Майкл Муркок: Там была опять-таки особая программа: например, алгебру по этой системе начинают преподавать рано, еще очень рано начинается живопись – получается немного похоже на немецкий экспрессионизм, он ведь нравился Штейнеру. Представляете: сидят детишки, рисуют нечто в стиле 20-х годов, а на дворе – уже 50-е. Да, и иностранные языки тоже рано начинаются. В общем, там вполне хорошо, учителя спокойные, добрые, традиционная дисциплина отсутствует, однако без нее вполне обходятся – не помню, чтобы с кем-то не могли справиться. А сама антропософия? Про это можно ничего не узнать до самого окончания школы – ее там не преподают. Только потом, когда начинаешь изучать, что такое вообще Штейнер, то понимаешь, что его интересовали все эти вещи, эта мистика. Мне кажется, я и вправду многое заимствовал у Штейнера. Но в целом мистические идеи меня не слишком привлекают – просто меня не особенно интересует мистика сама по себе. Очень это странно – писать об этом я могу, сочинять могу, но читать никогда не читаю. Единственное, что я когда-либо с удовольствием читал из мистической литературы – книги человека по имени Чарльз Уильямс. Он был другом Толкиена и Льюиса, писал весьма простые триллеры, замешанные на христианской мистике, в которых дьявол во всевозможных обличиях, во многих своих проявлениях борется с силами добра. А происходит все это в Оксфорде. Ну вот, а в остальном... На самом деле, я сейчас пытаюсь написать кое-что весьма похожее, можно сказать, под этим влиянием, развиваю близкие идеи с использованием более традиционной мистики, чем та, к которой обращался прежде.
