От этих мыслей хотелось выть, и не про подмосковные вечера и усталые игрушки, а просто по-собачьи, отчаянно и безнадежно. И Тимофей в конце концов сорвался, не имея на то никакого права.
Они возвращались с прогулки и у самого дома нос к носу столкнулись с громилой Ермаком, кавказской овчаркой. Ермак только опустил свою тяжелую безухую голову, чтобы обнюхать Тимофея, а у того где-то внутри, в подбрюшье, уже шевельнулось глухое темное раздражение. Кавказец был так огромен, что ему вовсе не требовалось обходить вокруг такса, чтобы обследовать его хвост и все, что под ним. Как истребитель, атакующий бомбардировщик, Тимофей оторвался от шерстяной горы и сам легко зашел неприятелю в хвост. Ермак недоуменно тряхнул тяжелой башкой и повернулся к непочтительной собачонке. И тут Тимофей, не совладав с нарастающим раздражением, издал угрожающий рык. Ермак заворчал и обнажил клыки. В то же мгновение Тимофея обварил крутой кипяток лютой ненависти, он сжался в комок и прыгнул, вцепившись зубами в обвисшие брыли.
Благодаря внезапности нападения первые секунды поединка остались за Тимофеем. Ермаку никак не удавалось раскочегариться для настоящего боя, да и не доводилось ему прежде схлестнуться с врагом в десять раз легче его самого. Обычная тактика – грудь в грудь – здесь не проходила. С ревом, бешено мотая головой, Ермак пытался сбросить с себя Тимофея. Наконец это ему удалось, он шмякнул его оземь, подбил лапой, навалился всей своей пятипудовой тушей. Гигантские клыки, под стать моржовым, впились Тимофею в загривок, он взревел от боли и тут же замолк, напряг короткие кривые лапы и стал медленно выползать из-под Ермака. Но тот не позволил ему разорвать дистанцию: не разжимая клыков, дернул башкой – Тимофей потерял опору и, совершенно беспомощный, повис высоко над землей. Разъяренный Ермак мотал головой, размахивая зажатым в пасти противником, как тряпкой. Каким-то чудом Тимофею удалось вывернуться и вновь впиться в ненавистную морду, на сей раз в самую мочку носа. Но это был последний его успех в кампании. Теперь Ермак уже полностью овладел новой для него тактикой. От удара о землю у Тимофея зазвенело в ушах, и сразу померк свет – Ермак снова навалился на него.
Не видать больше Тимофею ни собак, ни людей, не вынюхивать ему больше тайных и явных следов на земле, не жевать сочной травы, не грызть сахарной кости, когда бы не хозяин Ермака, ладный молодой парень. Очутись он рядом на секунду-другую позже, нашли бы бездыханное тело со скрюченными судорогой лапами. Но парень поспел вовремя, ухватил Ермака за парфорс, дернул так, что у того глаза на лоб полезли, оттащил, взял на поводок – и на кавказца нашлась управа.
А Тимофей, залитый собственной кровью, сочившейся из прокушенного загривка, с мордой, перепачканной чужой кровью, весь в грязи и пыли, все пытался подняться на дрожащих лапах и снова броситься на врага. И не мужества, не ненависти ему не хватило, чтобы драться до конца, а сил. И не помнил он своего высокого назначения, мессианства своего, когда раз за разом отрывался от земли и вновь беспомощно оседал на брюхо. И столько в хриплом его лае было злобы и отчаянной решимости сражаться без огляда, что Ермак заробел и безропотно, не упираясь, позволил увести себя.
Потом, тихо постанывая, Тимофей лежал распластавшись на своем тюфячке. Что-то бурчал хозяин, что-то слезливо причитала хозяйка, а он думал о том, что в который уж раз не оправдал надежд – ему, самой что ни на есть заурядной собаке, не наделенной ни талантом, ни особым умом, ни мощью челюстей и лап, никогда не выполнить непосильного. И молил своего собачьего бога прибавить ему таланта, ума и мощи – не для себя, такса Тимофея, а для дела, которое ему доверено. А если не даст ему бог ни того, ни другого, ни третьего, то пусть пошлет ему, заурядному таксу Тимофею, достойную собачью смерть.
* * *
После драки с Ермаком Тимофея стали водить на поводке. Впрочем, это был не простой кожаный ремешок, пристегнутый к ошейнику, а красивая хитроумная заморская штука. Хозяин держал в руке массивную ярко-красную коробочку, из которой выползала такая же яркая лента с карабинчиком на конце. Как и положено, карабинчик пристегивался к Тимофееву ошейнику. Если вдруг хотелось забежать вперед, или, наоборот, чуть отстать от хозяина, или обнюхать брошенную газету на другой стороне тропинки, или пометить отдаленный кустик, Тимофей беспрепятственно устремлялся к цели – красная лента шустро вызмеивалась из коробочки и совсем не мешала движению. На мгновение возникала иллюзия полной свободы, прежних беспривязных прогулок. Но стоило малость забыться и припустить – следовал резкий рывок, ошейник внезапно больно сдавливал шею, и Тимофей останавливался, будто упершись в невидимую стену. Эта полусвобода-полуневоля оказалась особенно мучительной и, главное, обидной, унизительной.
«Боже мой, – думал Тимофей, – после всего, что я, как фокусник, показывал этим идиотам, после подмосковных вечеров и усталых игрушек, принесенных кошельков и прочего вздора – после всех выдумок и трюков меня, оказывается, теперь надо водить на веревке, как козу». Он укоризненно оглядывался на хозяина, а тот смущенно оправдывался:
– Ну не дуйся ты, Тимоша, все ведь для твоей же пользы. Ты последнее время совсем стал дурной. То за сукой дернешь, то кому в зубы угодишь. Вон смотри – Ермак идет…
Ермак и впрямь топал навстречу. Углядев Тимофея, он зарычал и натянул брезентовую лямку так, что шипы парфоса впились в его необъятную шею. Но Тимофей и ухом не повел, он-то знал, что больше никогда уже не сорвется. И было до слез обидно, что хозяину это невдомек и потому он хватает Тимофея, как паршивую застиранную болонку, в охапку и подымает над головой будто спортивный кубок – чтобы Ермаку и в прыжке не дотянуться.
Когда надменный кавказец, последний раз с усмешкой обернувшись и бросив презрительный взгляд на него, скрылся за поворотом аллеи, хозяин опустил Тимофея на дорогу. Готовый провалиться сквозь землю от унижения Тимофей стоял с низко опущенным хвостом. В эту минуту он понял: пора уходить. И на следующий день ушел.
Хозяин оставил его в тамбуре магазина, намотав красную ленту рулетки на трубу отопления.
Около магазина всегда было оживленно – людно и, если можно сказать так, собачно. Непрерывно хлопала дверь, входили и выходили люди с сумками и пакетами, чаще всего пустыми. Иногда, правда, что-нибудь выбрасывали, и тогда мгновенно собиралась толпа, выходившие из магазина мужчины, а больше женщины, старики, а больше старухи, тащили набитые сумки, источавшие запах крахмальной колбасы, а порою ароматы настоящего мяса или рыбы. Толклись добрые подвыпившие мужики, они часто переругивались, но охотно бросали собакам рыбьи головы и аппетитные колбасные шкурки. Подбирать, правда, приходилось с оглядкой – ни с того ни с сего можно было схлопотать пинок под ребра. Но голодным бродячим псам все было нипочем, а домашние, сытые, тоже не прочь были полакомиться запретным плодом, но больше все-таки смотрели на примагазинную толчею как на зрелище, развлечение, театральное действо.
А сколько было здесь таинственных меток, нюхай – не хочу, сколько посланий и предупреждений, сколько неожиданных приятных встреч, сколько завязывалось здесь добрых знакомств, перераставших в дружбу, а то и в собачью любовь. Здесь мирились и ссорились, дрались и трахались, жаловались на жизнь и хвастали успехами…
Внутренняя магазинная дверь захлопнулась за хозяином, но Тимофей успел заметить очередь за хлебом, этак человек пятнадцать. Значит, хозяин выйдет не раньше, чем через двадцать минут. Тимофей огляделся. Кроме привязанного к батарее напротив немолодого добермана, никого в тамбуре не было. Тимофей встал, сделал несколько шагов, чтобы провисшая лента рулетки натянулась, и, неловко вывернув шею, впился в нее зубами. Крепкая синтетика мочалилась, но рваться не хотела. Доберман укоризненно глядел на него, золотистые глаза увещевали Тимофея: «Ну что же ты, собака, творишь! Нешто не знаешь, что за это положено. Поводок свят, поводок – табу…» «Плевать хотел на ваши святыни», – думал Тимофей. И остервенело грыз, перетирал зубами жесткую ткань. Когда оставалось только несколько ниток, Тимофей сильнее натянул поводок, рванул – и оказался на свободе с обрывком красной ленты на ошейнике. Доберман неодобрительно рыкнул. Не обращая на него ни малейшего внимания, Тимофей подошел к выходной двери и ткнул ее лапой. Дверь не поддалась. Но тут кто-то распахнул ее снаружи, и Тимофей ловко шмыгнул между ног входящей старушки. Вздохнув полной грудью свежий воздух, он огляделся и торопливо потрусил прочь.
