Ленька завел олененка в воду. Поливает его из ладошек, и мошка стекает, как серая краска. А там, где мошка слиняла, — шкура олененкова становится белой. Моет Ленька олененка. Глаза отмыл. Из ушей гнуса выгнал. Стоит олененок белый, слабый-слабый. Глядит на Леньку большими лиловыми глазами.
Застрекотал сон. Побежали непонятные быстрые картинки, как иногда бывает на кинопередвижке с изработанной лентой.
Вдруг картинка хорошо пошла, но другая уже.
Видит Ленька себя и веселого олененка совсем здорового. И уже зовут его Васька, и уже он бодается с Жуликом и тычет губами в Ленькины ладони — хлеба просит.
Осенью, когда уходили оленьи стада из приморья, где летом мошкары меньше, в лесотундру, где зимой корма больше, ушел и Васька вместе с ними.
Может, снова придет...
* * *
— "Фиалка", отряд с кораблей вышел на лед.
— "Фиалка", отряд с острова вышел в пролив.
— "Фиалка", я — "Парус", все три отряда соединились.
Следите за нашими позывными.
— Я — "Фиалка". Борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть, как у вас?
— Ничего, сестренка, терпим. Пробоины заделали брезентом. Скоро самолет занесет снегом — будет теплее. Штурману плохо, сестренка... Соображаем чайку погреться.
Рая уставилась на окно, на цветок — бегонию королевскую.
— Не кисни, — сказала Клава. — Наша работа такая — держаться.
* * *
На зимовке Соленая Губа гидролог Чембарцев сидел за столом с градусником под мышкой. На столе самовар пофыркивал. Напротив Чембарцева Степан Васильевич сидел с двустволкой в руке.
— Не беги, не беги. Пальну. Дробь бекасиная — сильно не поранит, но и скакать не захочешь.
— Враг ты, Степан. Колода ты. Дети гибнут...
— Не поспеем. До поселка больше ста километров... Покажи температуру.
Гидролог вытащил из-за пазухи градусник, посмотрел и сунул его в стакан с чаем.
— Последний градусник загубил... Сиди, говорю!
— Я — гидропост Топорково, — сказал приемник. Чембарцев и Степан Васильевич разом вскочили.
— Я — гидропост Топорково. "Фиалка", Чембарцева больше не кличь. Он у нас лежит на печке, мазью намазанный. Обморозился он, Раиса. Посылай ему вездеход с доктором. Ты поняла? Это я, тетя Муся с Соленой Губы. Так что не беспокойся... — Приемник закашлялся с присвистом и тяжело задышал.
— Мария, — выдохнул Степан Васильевич. — Ух, Мария...
— Жива, — прошептал Чембарцев.
— Зимовка Соленая Губа, слушай меня, — сказало радио голосом сморенным, но со строгостью. — Степан, ты слышишь? Это я. Я тут, на Топорково. Я когда выходила, пургу объявили. Я и подумала: с ребятами я еще потом разобраться успею, а гидропост нараспашку, собаки голодные, да еще пурга греха понаделает — и повернула сюда. Евгению скажи, как очнется, — я собак в избу загнала. Сейчас печь затоплю — накормлю.
— Вот! — крикнул Чембарцев. — Она против ветра шла — одна! Женщина! А мы на машине.
— Степан, я тебе говорю: простыни сними. Сними простыни — пургой унесет. Ух, Степан. У меня на мороз повешены...
— Я — "Фиалка". Вызываю гидропост Топорково. Тетя Мусечка, спасибо тебе...
— Пойду, раз велит, сниму простыни, — сказал Степан Васильевич. Надел шапку-ушанку, ватник надел и вышел. Со двора, крытого крепкой крышей, ворвался — холод и грохот пурги.
— Я — борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть. "Фиалка", как там V вас? Как в проливе?
— Я — "Фиалка". Пока ничего не известно. Как вы держитесь?
— Штурману очень плохо. Другим раненым тоже. Холодно...
Чембарцев схватил полушубок. Обмотал шею шарфом. Когда он надевал шапку, которая не налезала на его забинтованную голову, в избу вошел Степан Васильевич.
— Какие простыни! И столбы повалило... Ты куда это вырядился? Опять?! — Степан Васильевич потянулся к ружью.
— Сколько от нас километров до самолета? — спросил Чембарцев, напялив, наконец, шапку на голову.
— Километров сорок. А что?
— Плохо им. Похоже, штурману совсем тяжело. Степан Васильевич повесил ружье на стену.
— Ты дома будь. Попробую собак поднять.
— Что ты надо мной сторожем стоишь?! — закричал на него Чембарцев. — Нянька нашлась бородатая... Что ты там на своих дохлых собаках сделаешь? Ну, одного увезешь. И то вряд ли. Они у тебя еще отдышаться не успели.
— А ты что сделаешь на своей железяке без рации? Даже самолет не найдешь, его, поди, под верх занесло. А собачки учуют. Собачки найдут.
— Вот и грузи собак в вездеход. И нарты грузи. Одеяла, шкуры. Побольше всего... Давай, давай. Так я и Кольку своего быстрее увижу.
— Грузи сам! — проворчал охотник. — Грузи! Чего рот раззявил? Я пойду собак кликну. Упряжку налажу... — Степан Васильевич выскочил во двор с поспешной и нескрываемой радостью и закричал там: — Казбек! Жулик! Буран... Урчун... Сейчас. Сейчас тронемся... Собаки учуют. Найдут... — Потом он снова сунулся в избу, где Чембарцев загружался оленьими шкурами с пола. — Ты ведь насквозь больной. Температура ведь у тебя... — сказал он голосом надтреснутым и неубедительным. — Мазь захвати. На подоконнике. И спирт. Вон бутыль за этажеркой. А это мне давай, для тебя тяжело. — Степан Васильевич отобрал у Чембарцева шкуры, стянул с печи одеяло и вышел во двор к собакам.
* * *
Тихо на радиостанции. Часы тикают, словно маятник по вискам бьет. Пурга за окном неслась куда-то бесконечным экспрессом, груженным нечистой силой, которая выла, визжала и улюлюкала. Пищала чужая морзянка, наверное, пароходы переговаривались между собой в открытом теплом море. Ближние голоса перестали требовать подтверждения их распоряжений и сами на время поперестали распоряжаться. Они только спрашивали:
— Я — "Калмык". Я — "Калмык". "Фиалка", как у вас? Как с ребятишками?
— Я — "Тибет". Я — "Тибет". "Фиалка", как там в проливе?
Радистка Рая убавила звук в приемнике, чтобы эти настойчивые голоса не так били в сердце, но стало ей еще тревожнее. Она посмотрела на Клаву, и обе они посмотрели в темноту за окном, и обе от окна отвернулись. Они отчетливо видели, как идут люди, связанные друг с другом веревками. Ветер кидается им под ноги, в спину бьет — валит. Ищут люди за каждым торосом, в каждой трещине льда. Шарят электрическими фонарями. Впереди них идут вездеходы и собачьи упряжки. Светят вездеходы в пургу сильными фарами. Свет электрический упирается прямо во вздыбленный, содранный со льда снег. Бесится пурга возле фар, не дает свету светить. Идут собачьи упряжки, нюхают ветер, ловят мгновенные запахи — может, здесь те, кого ищут, может быть, рядом.
— "Фиалка", я — "Парус". Пока никаких результатов. Свяжись с больницей — налажен ли прием обмороженных? Троих я уже отправил в поселок. Ушли в связке.
— Я — "Фиалка". Все поняла, — сказала Рая четким голосом, каким и требуется отвечать командиру. Она встала, подошла к телефону.
— Больницу. Эмочка? У вас все готово? Сейчас начнут поступать люди... Нет, не нашли... — Она посмотрела на Клаву и носом легонько шумнула, как это делают дети, когда им нужно что-нибудь выпросить. — Клава, я по штормовому расписанию в больнице дежурю.
— Ладно, — сказала Клава, встала и начала одеваться. — Может, сама пойдешь, там все-таки оживленнее.
— Я — РУН-семьсот, — назвался московский голос. — "Фиалка", как там у вас?
— Я — "Фиалка", — ответила Рая далекому главному начальству. — Гидролог Чембарцев нашелся. Обморожен. Лежит с температурой на зимовке Соленая Губа. В безопасности... Борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть сел на брюхо в тундре к северо-западу от залива. Есть раненые.
— Как с ребятишками? — спросило начальство.
— Ищем.
— Держите нас в курсе.
