«Здесь жить!» — думалось Благодатскому. — «Такой дом, такие светлые квартиры! Кто, как? В чьих руках это? Сколько здесь будет происходить совокуплений, сколько родится и вырастет детей… И какими станут они, эти дети? Какая кровь вольется в них, какие чувства, какие мысли? Неужели — одна дрянь? Что сделать, как изменить… Хуй его знает… Вот здесь — посажу дерево, чтобы хватало ему солнца и не ездили рядом машины!» — подходил к газону напротив первого подъезда и втыкал лопату в мягкую влажную землю. — «А ведь — сколько лет растет дерево: и не дождешься, пока вырастет! Насколько быстрее — люди… Так что же — если медленно и незаметно, так и не сажать, что ли? И жить — словно на свалке, на окраине, в мертвом городе… Детям негде будет в прятки играть, как делал я, пацанам — некуда будет лазить, когда чуть подрастут. А я — я через несколько лет вообще неизвестно где буду и чем заниматься, но дерево — посажу: пускай растет, набирается сил. Отбрасывает тень и становится голым по осени, как это заведено у них. Приеду сюда лет через — сорок, и найду здесь свое дерево — среди незнакомых и вряд ли приятных мне людей. А и хуй с ними, хуй с ними! Зато я — я…» На этом месте прерывались мысли заканчивавшего готовить яму Благодатского оттого, что — подходил к нему рабочий: в перепачканной спецодежде и с красным лицом. Спрашивал:

— Это, бля, ты чего тут роешь? Тут газон.

— Дерево хочу посадить, — отвечал Благодатский и демонстрировал рабочему маленький клен.

— Дерево? — переспрашивал и шарил глазами под ногами у Благодатского, словно пытаясь отыскать еще что-то: иное. — Дерево — это можно. А я думал, ты — кошку закопать хочешь.

— Какую еще кошку? — поражался. — Просто — дерево.

Повторял:

— Дерево — это можно. А вот закапывать никого нельзя: кошек там, или собак мертвых. Потому что — газон.

— Хорошо, хорошо, — соглашался Благодатский. — Не буду.

Долго и удивленно смотрел вслед уходившему рабочему.

Готовился к ночи. Залезал на чердак, рылся там в старых вещах. Находил ящик со своими старыми игрушками, замечал среди них — любимого плюшевого медведя: черного, тяжелого, со смешным носом-пуговицей. Вспоминал, как возился с ним, шил ему одежду. Как таскал его с собой в детский сад — играть: вместо скучных глупых детей. Хотел даже — снести в дом и показать родителями, чтобы вспомнить вместе, но передумывал: «На хуй старое хламьё: из-за него — так ни хера толкового и не сделаешь! Подумаешь, детский сад, хуйня-муйня… Вперед, Благодатский, вперед!» Бросал медведя обратно и сразу следом за ним натыкался на искомое: старую покрытую слоем темно-серой пыли керосиновую лампу. Протирал ее куском подвернувшейся под руку тряпки, кашлял и чихал от попадавшего в нос. Крутил ржавую ручку фитиля, со скрипом выезжавшего из своего гнезда. Довольный найденным — спускался и уже дома домывал и заправлял керосином.

Ждал в своей комнате сна родителей и только окончательно убедившись в нем — выходил на улицу. Майская ночь оказывалась нетемной, но беззвездной и безлунной. Благодатский укладывал в пакет заряженную керосиновую лампу и бутылку воды — на случай, если захочется пить. Брал лопату, закуривал и шел на кладбище улицами, на которых менее всего вероятна была встреча со случайными поздними прохожими. Приходил: спокойно и привычно пробирался межмогильными дорожками — на край, глубоко дышал неторопливо остывавшим воздухом ночного весеннего кладбища. Там, на месте, без малейшей суеты и намёка на страх и неловкость — выбирал сколько возможно скрытую по сторонам кустарником и рассыпавшимися от возраста деревьями могилу, едва приметным четырехугольником поднимавшуюся с черной земли. Доставал керосиновую лампу, снимал с нее колпак. Поджигал фитиль и светил: чтобы удостовериться.

Совершив выбор — ставил лампу на землю, делал совсем тихим огонь и брался за лопату. Сначала очерчивал ею необходимый для раскопок периметр, вспоминал, что — хоронят ногами на восток, а головою — на запад. Исходя из этого, принимался за работу: рыл.

Вскоре делалось жарко: скидывал тогда куртку и оставался в свитере. Легкая поначалу задача через некоторое время начинала показываться в ином свете: понимал, что за ночь — не управится. Зарывался постепенно — по колено, стоял уже в яме. Сильно вжимал в землю железо лопаты, старался захватывать побольше, но — не швырял далеко: чтобы не бросалось в глаза раскопанное. Пачкал ткань джинсов чуть влажной рассыпавшейся землей. Чувствовал страх, вслушивался в окружающую тишину: замечал в ней малейшие звуки — останавливался и старался понять их. Не находил ничего, стоившего действительного страха, но продолжал копать и бояться. Быстро уставал, устраивал себе перекуры. Пил захваченную из дома воду.

Так проходила ночь: лишь приблизительную треть необходимого удавалось выполнить Благодатскому. Не расстраивался, утешал себя тем, что — чем сложнее работа, тем приятнее результат. Радовался тому, что не увидал и не напридумывал себе никакой мистики: только помнил о спавших неподалеку после долгого трудового дня — грязных хачах, понимал — что и сам теперь не намного чище. Встречал на кладбище рассвет и тогда уже отправлялся домой: почти валился с ног от усталости. Лопату решал оставить там же, в кустах: дома были еще две, а ходить с ней по городу — не хотелось. Луна за всю ночь так ни разу и не появлялась.

Спал до обеда, потом вновь помогал родителям. Соображал вдруг, что может исполнять задуманное — днем: ничуть не хуже, чем ночью. Уходил тогда — после огорода, прихватывал с собой старое ведро.

Кладбище было тихим и пустым, только на самом краю, за акациями и глинистой канавой с ручьем — раздавались голоса хачей и принадлежавшая им бодрая музыка. «Ничего, так — еще злее и веселее будет!» — решал Благодатский. — «Я тут могилу раскапываю, а в двух шагах от меня — стадо хачей. Охуительно. Расскажешь ведь кому — не поверят…» Принимался за работу: доставал спрятанную в кустах лопату, собирал в ведро ссыпанную горкой на краю неглубокой еще ямы землю. Относил ее подальше, в сторону: вываливал так, чтобы несложно оказалось потом — перенести обратно и спрятать раскопанное. После — продолжал копать. Расширял яму, срезал пласты земли с ее стен. Не чувствовал ни малейшего страха: только — азарт. Углублялся. Напрягались мускулы рук, махавших без остановки лопатой и появлялся пот: стекал по лбу и по спине, пропитывал одежду; а высоко в голубом постепенно темневшем небе плыли ярко-белые облака, медленные и спокойные, и клонилось к закату солнце: бросало несильные лучи на окружавшее Благодатского: светило на миниатюрные, казавшиеся из-за этого — изумрудными листья, местами не полностью выбравшиеся из почек. И беспрерывно стучали невидимые молотки, скрипели пилы, жужжали станки — на фоне продолжавшей литься странной хачовской музыки.

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — звучало в ушах у Благодатского.

Вновь не успевал завершить: несмотря на скорость и интенсивность. Уставший, возвращался домой вечером и приходил доделывать окончательно — утром следующего дня. Через час работы и перекуров чуть ниже места, где предполагалось наличие искомого — из земли начинали выглядывать кости: грудины и плеч. Чуть выше оказывался позвоночный столб: аккуратно, чтобы не повредить, подкапывался под него, разрыхлял со всех сторон землю. Не доверял железу лопаты: опускался на колени и уже руками — убирал последнее и доставал желтовато-серый настырно улыбавшийся череп: грязноватый и сильно облепленный влажной землей. Радостно поднимал его — на ладони, вылезал из ямы и подставлял лучам солнца: смотрел в пустые глазницы, счастливый сознанием удачи. Соображал, что — не имеет ни сумки, ни пакета, чтобы положить: решал тогда — нести в ведре. Забрасывал яму — большими ветками и отслоившимися от старых деревьев — частей: с корой и слоем древесины. Поверх — сваливал высившееся горкой возле, набирал ведром и возвращал ссыпанное на стороне: не полностью, а так — чтобы не было заметно. Справлялся достаточно быстро, взбодрившийся и воодушевленный.