— Тогда подожди меня, я сейчас — быстро! — исчезала в комнате и закрывала за собою дверь. Слышал из-за нее — приглушенные голоса, видел выходившую из кухни — лохматую рыже-серую кошку: с горящими глазами неверной походкой приближалась к Благодатскому: принималась тереться о его тонконосые ботинки и сильно мяукать.

«Блядь, хули они — не кормят ее, что ли?» — не понимал и пытался погладить. От этого — шумела еще громче.

Когда выходила из комнаты — одетая в черное, причесанная и подкрашенная, — брала кошку на руки, гладила и запускала в комнату.

— Чего это с ней? Голодная? — спрашивал.

— Да нет, какая голодная… Течка у нее, кота требует: вот и орет, как резанная, — затягивалась кожаным плащом, надевала перчатки. Открывала дверь и выпускала вперед себя Благодатского: выходили в темноту ноябрьского вечера, близившегося к ночи.

Брались за руки и шли — не выбирая маршрута. Бродили многими разбросанными вокруг маленькими дворами, чавкали осенней грязью и наступали на отраженное в лужах черное небо. Благодатский рассказывал про — разбивание окна, странно и непонятно произошедшее; про Евочку, которую увидела и хорошо рассмотрела в течение сцены, имевшей место по окончании готик-парти; про свои творческие измышления и несвершения. Она же — рассказывала про своих новых приятелей-готов, про их группу и взаимоотношения; про двух соседок — маленькую хорошенькую и толстую мерзкую. По ходу прогулки — чувствовал вдруг переполненность мочевого пузыря, сообщал:

— Подожди меня минутку: отойду…

— Хорошо, — кивала и закуривала.

Благодатский шел за ближайший дом, оглядывался по сторонам. Не видел никого, расстегивал молнию джинсов: доставал член и мочился на топорщившуюся редкими клоками жухлой травы глинистую землю: тихо взблёскивали, переливаясь в скупом свете далеких фонарей бледно-желтые капли, задержавшиеся на подсохшей растительности. Поднимал голову, оборачивался и видел среди черных скелетов высившихся рядом деревьев — Останкинскую башню, обыкновенно подсвеченную и четко выделенную из темного — невидимыми крупными прожекторами. Возвращался, спрашивал:

— Как ты думаешь: башня Останкинская ведь высокая, а вот если — упадет, то сможет до твоего дома достать, сможет?

— В смысле? — не понимала. — Что значит — достать?

— Значит — дотянуться, ну, шпилем хотя бы…

— Нет, ты чего, глупый! — смеялась. — Она просто кажется такой большой, а по правде — далеко отсюда: ни за что не дотянется.

— Хорошо, — радовался Благодатский. — Хорошо, что не дотянется!

— Это почему — хорошо?

— Так… — непонятно улыбался и отмалчивался.

Через некоторое время — говорила:

— Мне отчего-то — холодно… Пойдем к дому: постоим там, в подъезде, и ты — пойдешь, ладно?..

— Угу, — кивал Благодатский, стараясь не показывать своего недовольства.

Приходили в подъезд: садился там на подоконник лестничной площадки между первым и вторым этажами. Вплотную приближалась к нему, обнимала. Быстро и сбивчиво принималась говорить:

— Я тебя так люблю и так хорошо — что ты пришел… Давно тебя не видела, а так хотела… Ни с кем не хочу, только с тобой и все время и много! Ничего, что ты стекло, ничего — что с другими: хочу только с тобой…

— И я, и я… — бормотал, утыкаясь лицом в едва заметно подымавшуюся под кожей плаща грудь и чувствуя как от ее тепла и мерных движений — оживает и наливается кровью член. Укладывал руки ей на шею, притягивал к себе: сильно целовал и вдыхал давно знакомый и привычный запах кожи ее лица — сухой и постоянно напудренной. Размышлял при поцелуе над происхождением другого яркого и постоянного для неё запаха, исходившего словно бы отовсюду: от рук, от одежды и просто — от воздуха помещений, в которых жила. Говорил себе: «Блядь, что-то ведь совсем знакомое: только вот на днях сталкивался в общаге с похожим… Где же? У кого-то в комнате? А-а, это же — средство для мытья посуды! Это что, у меня девка, которая пахнет средством для мытья посуды? Ну правильно, она ведь официантка и посудомойка — по совместительству… От этого запаха у меня хуй — колом встает, пиздец просто: а это — всего лишь зеленый гель, пеною в воде отмывающий тарелки и вилки! Ну так и что же, жаловаться не на что: я такой, она у меня — такая, она при мне, она целует меня. Я счастлив… Блядь, не могут ведь все — книги писать и летать в космос, должен кто-то и посуду мыть».

Понимала испытываемое Благодатским, старалась помочь ему: приподнимала его куртку, расстегивала джинсы и запускала туда руку. Тихо говорила:

— Поздно уже: надеюсь, никто не войдет и не выйдет…

Благодатский молчал.

Добиралась до нервно вздрагивавшего члена, сжимала его: скользила вверх и вниз, сильно натягивая и стягивая кожу.

«Вот бред, охуеть!» — поражался Благодатский. — «То увидеться просто с ней не могу, то вдруг раз — и она ночью в подъезде дрочит мне и целует меня… А впрочем — это же я, а я — такой!»

Радовался и едва слышно постанывал от проходивших с обрабатываемого органа по телу — волн тепла. Гладил ее руку. Открывал и закрывал глаза.

Вдруг останавливалась, улыбалась и спрашивала:

— Ты ведь, наверное, — совсем хочешь? Хочешь?

— Не то слово… — соглашался. — Только — как?..

— Легко и просто: как обычно мы делали, когда у меня — месячные были… — быстро опускалась на корточки и накрывала напряженный орган — ртом.

Благодатский едва не вскрикивал: запускал пальцы ей в волосы, откидывал назад голову и с тревожным вниманием, мешавшим расслабляться, вслушивался в темную тишину подъезда: ежесекундно ожидая не желаемую встречу. Встречи не случалось, но и — проделываемое грозило закончиться ничем: препятствовало отсутствие душевного покоя.

— Не останавливайся, не останавливайся… — просил и понимал безысходность.

Не останавливалась: плотным кольцом губ обхватив член, двигалась — помогала рукой и свешивала на лицо длинные волосы.

Десятком минут позже — поднималась, целовала и спрашивала:

— Про время ты, конечно же, забыл?..

— Влюбленные часов не наблюдают, бля… — выдавливал из себя Благодатский.

— А напрасно… Ты уже опоздал — по любому.

— Ну и ладно, пойду — полчасика поломлюсь в дверь: глядишь, и пустят… — собирался уходить.

— Да кому ты нужен: пустят!.. И — не отпущу тебя уже, поздно. Подожди здесь: поднимусь, договорюсь там с соседками…

Убирал жестко стоящий член, оправлял одежду. Оставался ждать. Успевал выкурить сигарету — прежде, чем услышал голос сверху:

— Поднимайся…

Проходил в квартиру, тихо снимал верхнюю одежду: тепло пахло стиральным порошком и недавней едой. Отправлялся на кухню.

Поила там его чаем, смеялась. Рассказывала что-то. Слушал, почти не обращая внимания на содержимое разговора: хотел только одного. Спрашивал:

— Как же мы с тобой спать будем? Я ведь уснуть не смогу теперь…

— Это мы — поправим, — успокаивала, садилась к нему на колени. — Сейчас все будет. А спать мы будем молча и негромко, чтобы никого не разбудить и не напугать, понял?

Думал: «Это как же — поправим, на кухне прямо, что ли?» Вспоминал, как где-то в гостях, ночью, приходила она к нему, курившему на кухне — голая, закутанная в одеяло: стелила его на пол и ложилась. Тянула за руку — к себе.

Тут же оказывалось иначе: минутами позже — заводила его в ванную: видел там густо парившую воду с плавающим поверху — сугробом пены. Понимал все, быстро раздевался и залезал туда — следом за ней. Располагались валетом, подгибая в коленях ноги и теснясь. Притрагивались руками к тихо шипевшей пене и друг к другу — ступнями и подошвами. Окруженный горячей водой, невидимый под слоем густой пены и чуть касавшийся её, выглядывая — подымался член Благодатского: с участившимися от температуры ударами сердца словно бы становился все крепче и крепче. Сердце же — на секунду замирало, когда — чуть перемещалась и дотягивалась смешно высунувшимися из воды и пены и сразу же нырнувшими обратно — пальцами ноги: до члена. Старалась зажать его — между большим и следующим за ним, но — ничего не выходило: выскальзывал, качался из стороны в сторону и напрягался сильнее. Когда уже не хватало терпения — не сговариваясь, хором поднимались во весь рост, сближались и соприкасались губами, плотно соединяя вместе горячие покрасневшие тела: поднимался от них в воздух легкий пар. Благодатский укладывал ладони на высокую грудь и упирался в живот — членом, который она вскоре ловила — сперва ладонью, а после — ртом: продолжала успешно начатое ранее в темном подъезде на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Сама — усаживалась на бортик ванны, заставляя Благодатского прижаться спиной к стене с текущими по ней струйками осевшего пара: размазывал и менял их направление, упираясь в стену ладонями. Смотрел не вниз — на неё, а прямо перед собой: видел изогнутую по противоположенной стене трубу горячей воды, завешанную женскими трусиками. «Как странно выглядят они, и почти везде, где живут девки и случалось бывать — одинаково: ряд присохших к железу трубы выстиранных разноцветных треугольников с тоненькими лямочками — для бедер. По ним, при желании и определенной практике — можно судить о хозяйке: чем развратнее, тем мельче должны быть треугольники и впивающиеся в кожу резинки, тем сложнее снимать их с неё — при необходимости. Такие обыкновенно — черные, редко красные. А вот белые, или там — с цветочками или узорчиками, носят те, что поспокойнее или уже перебесились: у них иногда случаются полноценные, большие и широкие… И все почти — синтетические, на ощупь напоминают — занавеску. Нормальных, из хлопка, никто почти не носит, а те, что носят — правильно делают: им значит по хую на остальных, а только — лишь бы себе было хорошо: про половые функции белья — не думают…» Подобные мысли посещали голову Благодатского тем временем, как — обрабатывала его орган сидевшая перед ним на тонком бортике ванны и встряхивала успевшими намокнуть длинными волосами: помогал ей бедрами и терся спиной о мокрую стену.