Сдернув одеяло с нар, Хугебурка набросил его на плечи голой женщины. После шелковистых прикосновений ауфидий теплая ткань царапала чувствительную кожу и вызывала раздражение. Девушка тотчас принялась скрести себя под одеялом ногтями, и вид у нее делался все более виноватым.

Хугебурка этого не замечал — был слишком занят. Он еще раз проверил крепление шланга, пробежал по грузовому трюму, выскочил, спрыгнув с трапа, и велел погрузчику открывать свой клапан. После короткой паузы ауфидии панически хлынули в шланг. Брошенный на землю, он извивался и вздрагивал, как живой, и стремительно покрывался изнутри разноцветными разводами. Червячки заполнили цистерну на треть. Подростки, облепленные серебристыми тельцами, хихикали и морщили лица — им было щекотно.

— Срамота, — молвил коротышка и снова плюнул, на сей раз стараясь быть осмотрительней.

Когда погрузчик отбыл, оставив Хугебурке гору документов и запечатанные пачки денег с висячей печатью Эльбейского кредитного банка, старший офицер «Ласточки» вернулся на «Птенца». При виде его пастушка потянула на себя одеяло, от которого было избавилась. Хугебурка остановился перед, ней, чувствуя неловкость.

— Ты меня слышишь? — спросил он. — Ты понимаешь? Она встала, кротко моргая.

— Если ты меня понимаешь, то кивни.

Она послушно кивнула и переступила босыми ногами, комкая упавшее на пол одеяло.

— Тебя забирает капитан, — сказал Хугебурка. — Госпожа Бугго Анео.

Она опять кивнула. Хугебурка немного подумал. Он испытывал определенные затруднения, приказывая человеку, которого не мог спросить: «Вопросы есть?». Поэтому Хугебурка сказал так:

— Я отведу тебя к ней в каюту. Выбери себе вещи. Одежду, гребешки, туфли. Бери, что захочешь, только не трогай форму. Ясно? Ты понимаешь, что такое форма?

Она кивнула, кося по сторонам. Рот у нее был приоткрыт, от непрерывного ношения маски нос распух, а углы губ воспалились и покрылись коростой. И кожа вся сплошь в узорах и разводах. Хугебурка бестрепетно взял это существо за руку и потащил к выходу.

Бугго была с Алабандой. Он показывал ей пустыню с борта своего флаера. Они скользили над зеленоватыми песками, которые перед рассветом начинали звонко, пронзительно скрипеть, смещая певучие массы под напором утреннего света. Это пение предвосхищало быстрое появление красноватого солнца Бургариты. Внезапно вспыхивали изумрудным огнем пески, золотые лучи змеями пробегали по зелени, а затем из-за горизонта выскакивало светило и с ходу принималось палить немилосердно. Алабанда находил это великолепным.

В пустыне, в подземном помещении, оборудованном стабильной вентиляцией и искусственным освещением, идентичным эльбейскому, располагался большой завод. Алабанда был его владельцем. Бугго, обмотанная вместо платья двумя разноцветными шарфами с бахромой, в туфлях на игольном каблуке, висела на руке Алабанды, и он нес ее по лестницам и переходам, мимо прозрачных кабинетов технологов, по лабораториям, комнатам отдыха, где были цветы и бассейны с зеленоватой водой, сквозь чад и смрад заводского борделя, в цеха по отливке изделий, в закуток предводителя смены, и там быстро, нахально мигали цифры на планшетках, неслась из уст тарабарщина, порождаемая «Универсальным переводчиком Лололера», на которой Бугго теперь изъяснялась почти как на родном языке. Все это изливалось сплошным потоком — череда лиц, интерьеров, машин, компьютерных экранов, стереовизоров, слов, слов, слов, — а затем опять шаги, переходы, двери, лестницы и ветер, горячий мощный ветер пустыни, пытающийся сорвать седоков с флаера и превратить их в песок, песок, песок…

Там, перекрикивая шум двигателя и низкий рев ветра, Алабанда рассказал Бугто об Островах.

Ветер выхватывал слова из губ Алабанды и трепал их, превращая в лоскуты, но Бугго ловила эти лоскуты и соединяла их в узоры, и в глубине этих причудливых извивов, на месте соединения обрывков, вдруг начинали проступать очертания фигур, абрисы лиц, ветки деревьев.

На краю сектора — Алабанда еще юноша, он младший помощник штурмана, варит кофе всем старшим офицерам и в свободное время заглядывает штурману через плечо: что и как тот делает (а тот больше пьет арак и дуется в кругляши — но кто же прокладывает, в таком случае, курс?) — и там, на краю сектора, был малый челнок. Какие-то люди, потерпевшие крушение. Смутно знакомые лица, розоватый пушок на круглом изгибе черной женской щеки, в зрачке — отражение дерева, полного золотых плодов. Как одержимые, помчались они тогда разыскивать Острова — десяток астероидов в безымянном, никем не исследованном поясе, там, на краю сектора. Они провели в скитаниях почти год по счету Бургариты. У них отекали ноги и лица от синтезированной пищи, а в глазах стало появляться размазанное, искаженное отражение тех же деревьев. Чужая память застревала в их сознании, они напивались и бредили, но не могли уйти с границы сектора, потому что Острова постоянно находились рядом.

— Рай, Бугго! — кричал Алабанда. — Вот что это было! — вопил он. — Рай — это отрава! Мы болели от его близости!

А потом они начали умирать, один за другим, и Алабанда больше никому не варил кофе — он захватил бортовой компьютер и сам прокладывал курс, прошивая пространство на краю сектора мелкими стежками, взад-вперед, взад-вперед.

Что-то случилось с раем, что-то ужасное произошло в результате поступка древних людей, погубивших деревья, и рай оторвался от Земли Спасения. Космическим ветром несло его по пространствам, которые создал Бог.

— О, если бы рай стоял на месте и просто разрастался, как ему было заповедано, если бы он ширился вместе со Вселенной, — бормотал Алабанда. — Но рай пронзил Вселенную насквозь, как игла, и стал недоступен, и опасен.

Там, на краю мира, едва цепляясь за рассудок, Алабанда уже сделался капитаном, и теперь та женщина с розовым пушком на щеках приносила ему в каюту безвкусный, искусственный хлеб, продукт третьей, четвертой переработки, — они ждали, пока Острова явятся им, и выплевывали зубы изо рта.

— Я помню, как наши зубы уплывали в черноту за иллюминатором, — кричал Алабанда, — они уплывали грызть и кусать бесконечность!

Он грозил кулаком низкому небу Бургариты, и слезы, срываясь с его лица, оседали на скулах Бугго.

И Острова прошли мимо них, едва не царапнув иллюминатор — однажды, в начале второй смены, когда почти все были пьяны и тряслись возле мутных окон. Сквозь пластик, размазанные, точно в зрачках безумца, просматривались деревья, птицы, тихие животные.

— Я видел музыку! — орал Алабанда. — Она висела на ветвях, и ее можно было снять, как белье с веревки, ее можно было пересчитать, надеть на пальцы! Клянусь слюнями Ангелов, она была там, такая густая, что некоторые люди намазывали ее на хлеб!

Зеленые пески Бургариты расступались пол мощным брюхом флаера, раздуваемые ветром, и волочились за ним почтительным шлейфом, и взбаламученный воздух пустыни играл крошечными изумрудными искрами, а Алабанда кричал и бредил райскими Островами, и Бугго всем своим существом понимала их реальность, их неизбежность, подобную смерти или течению времени.

— Мне нравится имя Тагле, — сказала Бугго, рассматривая свою новую служанку. — А тебе?

Червячья пастушка стояла посреди капитанской каюты и облизывала губы, тревожа коросту в углах рта. На ней было длинное белое платье, почти прозрачное, без рукавов и без швов по бокам. На руки она натянула перчатки до локтя. Выше перчаток и в разрезах сбоку парчово светилась узорная кожа. Лицо в золотистых, красных, синих разводах выглядело жутковато, но вместе с тем привлекательно. Чем-то оно гармонировало с рассказом Алабанды.

— Тагле, — повторила Бугго. — Как тебе? Девушка наклонила голову.

— Не могу же я тебя никак не звать? Она опустила голову еще ниже.

— На «Ласточке» полно пустых кают, — продолжала Бугго. Выбери себе любую. Я хочу, чтобы ты не покидала мой корабль до нашего вылета.

Девушка кивнула. Бугго показалось, что в ее глазах появилось вопросительное выражение, и почти сразу догадалась, в чем дело.