Вот первый: Горький был личностью всегда и во всем абсолютно независимой, он никогда, никому и ничему не служил безоглядно; даже будучи активным сторонником большевизма на ранних стадиях его практического вбивания в жизнь, он клял большевиков и их вождей за «издевательства» над Россией, за безумный и бессмысленный эксперимент, который они, не крякнув и не охнув от натуги, поставили над многомиллионным народом.

А вот и второй: Горький на заре литературной карьеры воспевал человека и возносил сильную личность, любовался ею. А на закате своего писательства он полюбил ГУЛАГ как незаменимое средство перековки темных и отсталых людей в сознательных творцов своего лучезарного будущего. К тому же в конце жизни, как точно подметил Борис Парамонов, Горький уже ненавидел всех: «…евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему “культуру”, которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала».

Круг замкнулся: Горький начинал жить в семье, где все друг друга терпеть не могли, и закончил в той же атмосфере, только теперь ненависть излучал он сам.

Вообще говоря, Горькому его последующую изломанную судьбу, говоря фигурально, накликал «Буревестник». Самую короткую, но достаточно точную его биографию, занимающую всего две строки, написал человек хорошо его знавший, редактор газеты «Речь», а в эмиграции издатель многотомного «Архива русской революции» И.В. Гессен. Вот она: Горький «после недолгих капризных колебаний побежал за колесницей победителей, у них преуспел и с большой помпой похоронен в Москве». И нигде-нибудь, добавлю от себя, а в Кремлевской стене. Даже смерть, как видим, не разлучила писателя ни с Лениным, ни со Сталиным. Один в Мавзолее, другой – в земле, а он – в нише.

Но еще при жизни Горький был удостоен таких почестей, каких не знал ни один писатель ни до, ни после. Его именем назвали город Нижний Новгород, практически в каждом мало-мальски крупном городе СССР была улица, либо проспект, либо площадь, носящие его имя. Именем Горького названы станции метрополитена в Москве и Ленинграде (теперь – Петербурге), десятки институтов, школ и пионерских дружин в советские годы были названы именем «пролетарского писателя». МХАТ в Москве и БДТ в Ленинграде получили дополнение к названию – «имени М. Горького». В небо один раз поднялся гигантский самолет «Максим Горький». Москвичи любят бывать в Парке культуры и отдыха имени М. Горького. И т.д. и т.п. Это далеко не полный перечень. По этой чести с Горьким даже Пушкин не потягается.

Конечно, никому не надо доказывать, что так называемое общественное признание в России всегда было и остается делом чисто политической конъюнктуры. Горький во время стал своим ядовитым пером партийного публициста обслуживать набиравшую силу сталинскую тоталитарную систему. Его мировой авторитет был нужен вождю, и тот не скупился на почести. К тому же Сталин, будучи тонким психологом (а как бы еще он получил неограниченную власть, находясь в окружении более умных, талантливых и сильных «вождей»), безошибочно уловил основную мотивацию творчества Горького: писательство для него всегда было только общественным служением. Пушкинские строки о поэте

Горького не касались. Они – не про него.

Надо ли говорить, что фигура Горького в советские годы была абсолютно неприкасаемой. Традиции эти, к сожалению, во многом сохраняются по сию пору. Связано это с тем, что жизнь и творчество «буревестника революции» продолжают изучать те литературоведы «зрелых» лет, которые занимались этой же проблематикой еще в достославные советские годы. А потому менять традиции и взгляды им явно не с руки. Более же молодые поколения исследователей интересуют, увы, другие имена.

Одним из расхожих штампов именно советского горьковедения являлось сравнение писателя с другим самородком земли русской – М.В. Ломоносовым. Горький, мол, это человек «ломоносовс-кой породы». В определенном смысле это, конечно, так, хотя использовать столь банальные параллели не хотелось бы. В чем же схожесть, помимо очевидного, – и тот, и другой из самых низов русского общества, благодаря недюжинному дарованию и целеустремленности сумели подняться на самую вершину славы и признания.

Основное, что роднит Ломоносова и Горького, – все же в другом. Если Ломоносов стал родоначальником русской науки, первым русским академиком Петербургской Академии наук и вообще, используя известный пушкинский образ, сам стал «первым нашим университетом», то и Горький первым пошел поперек традиций классической русской литературы, пытаясь сломать их и приучить читателя любить не «лишних людей», ни нытиков, ни нигилистов, ни комплексующих интеллигентов, но людей сильных, людей порыва и действия; людей, стремящихся преодолеть постылое и повести за собой усталую и озлобленную тупую массу к свету и свободе.

Горький всю жизнь был верен этой своей установке и прошел вместе с читателем путь от героического романтизма первых своих рассказов до социалистического реализма, когда писатель был уже самым популярным и любимым в России.

Горький, надо сказать, нащупал самый больной нерв литературы своего времени. Русское общество 80 – 90-х годов XIX века жило в напряженном ожидании перемен. Атмосфера была душной и наэлектризованной. Люди жаждали и ждали нового, русский человек ведь исстари уповал на манну небесную. А так как литература в России заменяла собою и университеты, и мифические свободы, то именно в литературные новинки и всматривался с надеждой истосковавшийся по переменам читатель.

Максим Горький сочинил «Старуху Изергиль» с бессмертным Данко, «Челкаша» и еще множество других рассказов, где действовали невиданные ранее в русской литературе не персонажи, но герои – бродяги, босяки, воры. Они были свободны и смелы. Они действовали! И понуждали к тому же взирающую на них чернь.

Горький, сам бывший босяк, как никто другой умел выразить именно эти чаяния русского общества, которые, если отвлечься от абстрактного романтизма, легко перекодировались в ставшие привычными желания: скорейшее свержение самодержавия и обретение желанных свобод. Делал это он не только талантливо, но и смело. Одна «Песня о Буревестнике», сочиненная им в 1901 г., стоила десятков тонн декларативных прокламаций.

Горького не просто читали на рубеже веков, им зачитывались. Его книги ходили по рукам. А имя его уже в начале XX века стало едва ли не самым популярным в России, затмив собою читательскую востребованность Л. Толстого и Чехова.

Итак, первый порыв – от сердца, он всегда искренен. Так и в творчестве Горького. Уже самые первые его рассказы отразили глубинную суть горьковской натуры: романтику миросозерцания, мечтательность и непредсказуемость поступков. Он в большей мере был человеком настроения, чем рассудка. Настроение же – материя иллюзорная. Только «настроениями» на протяжении жизни писателя, как правило, предопределялись зачастую весьма экстравагантные и необъяснимые разумом выходки его неуправляемого пера. Мифическая «противоречивость» его натуры порождена капризами все того же переменчивого настроения.

Переменчивость же писательского настроения порождалась неустойчивым мировоззрением. Метания мировоззрения Горького выразились с предельной ясностью уже в «Старухе Изергиль». На самом деле, Данко (это мы знаем со школы) вырвал свое сердце и, пожертвовав жизнью, спас людей, осветив им путь огнем своего сердца. Но это не вся правда и не всё, что хотел сказать Горький.

Данко вырвал свое сердце, чтобы наглядно показать людям, что без него они – толпа, стадо овец, что они, кроме изливания беспомощной злобы ни на что более не способны. И не будь с ними его, Данко, они бы неизбежно погибли.