Но преодолеть быт с Шилейко оказалось полным безумием – керосинки он боялся как гранаты с вынутой чекой. К тому же ассиролог оказался жутким ревнивцем и настоящим восточным деспотом: он не только запрещал Ахматовой выступать перед публикой со своими стихами, он вообще не разрешал ей писать стихи. За 1920 г. Ахматова не написала ни строчки. В 1921г. они расстались друзьями. Старались, как могли, поддерживать друг друга.

В 1923 г. Ахматова в третий раз пытается испытать свою судьбу замужеством. На сей раз она полюбила искусствоведа Николая Николаевича Пунина. Он тоже жил в Фонтанном доме. Первые годы были неподдельно счастливы – это даже в глаза бросалось. Ахматова как-то призналась своей подруге, актрисе Н.А. Ольшанской, что более других своих мужей любила все же Пунина.

Но в 1938 г. он привел в их квартиру свою новую жену, и они с Ахматовой расстались. Хотя она и осталась жить в той же квартире – деться Анне Андреевне было некуда, к тому же к ней продолжали относиться очень тепло, здесь она была «Акумой», она очень привязалась к Ирине, дочке Пунина.

Так и прожила Ахматова в этом Фонтанном доме до 1952 г., когда Институт Арктики и Антарктики, занимавший Шереметевский дворец, не выселил ее и Ирину Пунину. Ахматова написала про свое многолетнее проживание в этом дворце «жильцом»: «Я нищей в него вошла и нищей выхожу».

В 1938 г. Ахматова полюбила профессора медицины Владимира Георгиевича Гаршина. Тот отвечал ей взаимностью. Но умудренные опытом, съезжаться не торопились. Тем более в том году она дважды потеряла Пунина – сначала разошлась с ним, потом его вторично арестовали. Тогда же во второй раз лишили свободы и ее сына Льва. Какая уж тут любовь…

Потом война. Эвакуация в Ташкент. Гаршин, оставшийся в Ленинграде, часто писал ей: не голод ему страшен, а только разлука с ней. Потом он сделал ей предложение. Ахматова согласилась.

В мае 1944 г. она уехала к нему в Ленинград. Именно к нему, ибо бомбой разворотило их квартиру в Фонтанном доме, из-за чего, кстати, Ахматова и согласилась на эвакуацию. Гаршин встретил ее на вокзале, поцеловал ручку и спросил галантно: куда отвезти вас, Анна Андреевна?

Так она рассталась со своим четвертым «почти мужем». Впервые в жизни дала себя оскорбить. Написала с нескрываемой злостью:

Когда российская история докатилась до революции, Ахматовой исполнилось двадцать восемь – «слишком много, чтобы поверить, и слишком мало, чтобы оправдать» (И. Бродский).

Кстати, она в отличие от большей части русской интеллигенции, склонной эмоции запрягать впереди разума, не была в восторге ни в феврале 1917 г., ни тем более – в октябре. Все происходящее она воспринимала как данность, как некое испытание, посланное России Свыше. В октябре, писала позднее Ахматова, «случилось то, что случилось».

Поэтому она не отшатнулась от революции, но и не встала «в позу судии». Она все видела, все прекрасно понимала – и когда лицезрела все отходы революции, и когда своими чуткими ноздрями ощущала весь идеологический смрад, шедший от «комиссаров». Ахматова была слишком умна, чтобы не увидеть реальную изнанку пролетарской диктатуры, и слишком тонка, чтобы не различить и не признать ее «нюансы».

В первые месяцы после большевистского переворота, когда новоявленной власти было не до речей возмущенной интеллигенции и стихийные митинги возникали один за другим, Ахматова не была в стороне от них. Уже 27 ноября 1917 г. она выступила на митинге в защиту свободы слова. Прочла там:

2 января 1918 г. Ахматова читала свои стихи на митинге в поддержку жертв большевистского террора.

В том же рубежном 1917 г. Ахматова пишет одно из своих самых известных стихотворений:

Эти строки, написанные с отчаянной откровенностью, мгновенно вбили клин между Ахматовой и значительной частью русской интеллигенции, которая не мыслила себя «под большевиками». Да и в глазах большевиков эти строки на какое-то время стали ее своеобразной индульгенцией, ибо ими она как бы призывала своих читателей: остудить нервы, не шарахаться в эмиграцию, как бы в России сейчас не было плохо, но она – твоё лоно, оно породило тебя и ты не можешь его предать.

А можно рассуждать и проще, без опоры на видимое наукообразие и неподконтрольную эмоционально-психологическую мотивацию. Действительно, почему Ахматова с ее умом, дарованием, умением видеть вперед, сквозь время, все же осталась в России, хотя прекрасно понимала, что ничего хорошего она лично от власти большевистской ждать не может, ибо власть эту и ее ум, и ее сердце не приняли сразу и навсегда?

Потому что она – поэт, поэт русский и там ее творчество, кроме кучки бывших русских, никому будет не нужно. Но если бы знала она в 1917 г., что и в СССР ее творчество будет признано «общественно вредным», возможно и не послушалась бы она того голоса. Но, поди, знай заранее.

Оставшись с большевиками, Ахматова осталась с Россией, что для нее было тождественно, – с русской культурой. Поэтому она сразу и категорически отвергла все «левые» экспериментаторские вывихи пробольшевистски настроенной интеллигенции: С.М. Эйзенштейна, А.Я. Таирова и многих других. Ахматова на подобное глядела с «глубоким отвращением» (И. Берлин). Для нее это было не искусство, а «богемный хаос», с него начиналось заметное «опошле-ние» русской культуры. На плаву – и ими любовались большевики – были «созидатели пролетарской культуры». Творцов же традиционной для России культуры («буржуазной») сначала безапелляционно оттерли, затем заплевали, потом пересажали и расстреляли.

Ахматова за всю свою долгую жизнь никогда, ни единым словом не обмолвилась против советского режима, хотя и глубоко ненавидела его. «Однако вся ее жизнь была, – как Герцен однажды сказал фактически обо всей русской литературе, – одним непрерывным обвинительным актом против русской действительности» (И. Берлин).

В 1922 г. Ахматова писала в стихотворении «Многим»: