В одном случае лучшие умы идут на службу церкви, в другом они находят пристанище в университетах и колледжах. Вольтер заметил, что во Франции в его времена был лишь один профессор, труды которого стоило бы прочесть (да и тот иезуит Порре). При том количестве просвещенных умов, какое видим во Франции, это действительно вызывает удивление. Что едва ли не вся классическая французская философия вышла из стен католических школ (в том числе иезуитских). На это обстоятельство обращая внимание и А. Смит в «Исследовании о природе и причинах богатства народов», приводя пример философа и математика П. Гассенди, что лишь в начале карьеры занимал место профессора в университете г. Экса. Однако после того как стал очевиден его высокий уровень, он получил приглашение в систему церкви. Там его ждало более спокойное и благополучное существование. Церковь нисколько не мешала его научным занятиям. Это важный момент, мимо которого нельзя пройти. Выходит, церковь в ряде стран не только преследовала, но и поощряла науку и знание. К подобному выводу приходит и А. Смит, говоря, что фактически во всех романских, католических странах лучшие головы были не в университетах. Пост профессора мог привлечь разве что тех, кто посвятил себя физике или юриспруденции. Подобная же ситуация складывалась и в Англии, поскольку англиканская церковь была второй по богатству и влиянию после Римской. В этой связи и тут самых талантливых рекрутировали в лоно церкви. Поэтому в английских университетах редко можно было тогда увидеть знаменитостей. Совершенно иная картина складывалась в странах протестантизма. В Женеве, Голландии, Шотландии, Германии, Швеции и Дании большая часть выдающихся людей, напротив, становились профессорами университетов. Поток талантливых умов устремлялся в этот оазис.[220]

Быстро растет население Шотландии. Наблюдается подъем промышленности. В системе образования Шотландии авторитетом пользуются университеты Эдинбурга и Глазго. Достижения высшей школы напрямую связываются с ростом торговли и богатства в вышеупомянутых городах, да и в стране в целом. Просветитель А. Фергюсон, как полагают, первым вводит в употребление термин «цивилизация» (в «Очерке истории гражданского общества», 1767). Если для французов и англичан «цивилизация» представляла собой продукт общественного договора, законов, соглашений между группами и классами, то шотландцы видели в ней продукт человеческой практики. Независимо от воли человечество вынуждено следовать этой дорогой. Не зная законов истории, оно «выполняет их». В их позиции важно то, что они все народы в той или иной степени считают «детьми цивилизации». Читаем у А. Фергюсона: «Что дикарь изобрел или увидел… суть ступени, которые ведут народы»; «…самые последние достижения человеческой мысли… есть только продолжение определенных достижений, которые использовались в самом грубом состоянии человечества»; «люди продолжают труды через многие века вместе, они строят на основаниях, заложенных предшественниками в течение веков».[221] И здесь шотландцы и ирландцы оказались на голову выше их соотечественников – англичан!

Вот как описал характерную для Шотландии ситуацию тех лет писатель Смоллет в романе «Путешествие Хамфри Клинкера»: «Не только торговля, но и наука процветает в Глазго. Здесь есть университет, в коем профессора по всевозможным отраслям науки тщательно отобраны и хорошо обеспечены. В этот город я попал во время вакаций, а потому не мог вполне удовлетворить свое любопытство, но, без сомнения, система образования здесь во многом предпочтительнее нашей. Студенты не обучаются приватно у разных учителей, но каждый профессор преподает свою науку в публичных школах или классах».[222]

Центры просвещения в Англии, которые перед тем долгое время были связанные с двором или со старыми университетами, как и Лондонское королевское общество («Олимп науки»), несмотря на Ньютона и Гука, представляли собой довольно безотрадное зрелище. Многие члены перестали платить взносы, коллекция инструментов «покрыта пылью, грязью и копотью», научные инструментов были сломаны и испорчены. Наука нуждалась в притоке «молодой крови», в тесной и органичной связи с промышленниками. Возникла нужда в сильных, ярких, деятельных натурах, о которых говорят: «То кровь кипит, то сил избыток». Произошло выхолащивание бэконовской идеи фундаментальной науки, предполагавшей служение истине и человечеству. Бэкон писал в «Новом Органоне»: «Подлинная же и надлежащая мета наук не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами. Но подавляющее большинство людей науки ничего в этом не смыслит. Это большинство – только наставители и доктринеры, и лишь иногда случится, что мастер с более острым умом, желая славы, устремится к какому-либо новому открытию. Это он совершает почти с убытком для своего достояния. Но большинство не только не ставит себе целью увеличение всего содержания наук и искусств, но даже из имеющегося содержания ищет и берет не больше, чем может обратить для целей поучения или наживы, или для того, чтобы прославить свое имя, или для другой прибыли этого рода».[223]

Наука в Англии не смогла тогда вполне реализовать себя. Поэтому и пришло в упадок Лондонское королевское общество. Исследования носили все более отвлеченный характер. Свифт высмеивал тогдашних членов академии. Он говорил: в Лондонском королевском обществе взвешивают воздух! На этот факт ухода наук от магистрального пути служения обществу указывали многие исследователи (М. Эспинас). Произошел разрыв между «скромными прикладными науками» и прикладными науками, что призваны продвинуть вперед дело развития ремесленных технологий.[224] С такими же проблемами столкнулись в дальнейшем многие страны.

Адам Смит.

Самое почетное место среди великих шотландцев занял Адам Смит (1723–1790), классик политэкономии, идеолог промышленной буржуазии. Он родился в семье контролера таможни. Отец его обучался в университетах Абердина и Эдинбурга. В 1707 г. заключена важная уния, объединившая Англию и Шотландию. Купцы, промышленники, крупные фермеры, составлявшие партию вигов, поддержали этот союз. Шотландия пережила трагические времена короля-убийцы Макбета, желала двигаться вперед. Но были и свои «националисты» (тори), выступавшие против союза. На их стороне выступали вожди кланов горной Шотландии, желавшие сохранить власть над соплеменниками-горцами.

Столкнулись интересы союзной торговли, промышленности, науки, техники, образования, культуры, с одной стороны, а с другой, эгоистические интересы порой невежественных «горцев», которые во имя своей мифической «свободы» готовы уморить народ голодом или извести его в кровавых битвах, только бы не допустить главенства более передовой страны. Пусть все разваливается и гибнет, а мы будем и впредь тешить свою клановую гордыню, держа народ во мраке и нищете. Конечно, это менее всего затрагивает национальную честь шотландцев, которые прославились как великие ученые, яркие писатели, умелые воины. Эти строки правильнее обратить на другие страны и регионы, где бушует сепаратизм (знакомая для современной России ситуация).

О детских и юношеских годах А. Смита известно немногое. Иные даже вынуждены были назвать их «кошмарным сном биографа». Роберт Хейлброунер говорил о нем так: он «был неважным корреспондентом, ревнивым хозяином своих сочинений (некоторые из них он велел сжечь, находясь на смертном одре) и вообще человеком, чья покойная и замкнутая жизнь оставила весьма скудные следы для его биографов». Учился он в университете Глазго, где тогда преподавал Хатчесон, виднейший деятель шотландского Просвещения (читал лекции по проблемам стоимости товаров в торговле и природе денег). Смит занимался самостоятельно, запоем глотал Гроция, Бэкона, Локка. Ухаживал за дамами. Очаровательная М. Кэмпбелл, дочь принципала, выглядела в глазах юноши разумнее, чем «все профессора, вместе взятые». В те дни ему приходила на память пылкая эпиталама английского поэта Дж. Деннау, ставшего епископом, вспоминавшего с нежностью годы студенческой молодости в «Эпиталаме времен учебы в Линкольнз-Инн»: