Впрочем, арест актеров, с которыми успел сродниться (столько дней и вечеров вместе) ошеломил Тальма. Его допрашивали в трибунале с пристрастием, но «не решились сразить театрального короля». В день казни жирондистов он играл Отелло («с чувством передал ярость мавра»). Разумеется, прискорбно, что новая власть изгоняла из театра не только неугодных актеров, но и неугодные репертуары… В ходу трагедии «Брут», «Вильгельм Телль», «Кай Гракх», «Друг народа», воспевающие революцию, борьбу против тирании. Перед спектаклем и в перерывах зрители и актеры пели «Марсельезу». Впрочем, согласитесь, что труженик имеет право на «свой театр». Суровые декреты угрожали карами актерам и режиссерам за постановку пьес, имеющих целью «развратить общественное сознание и пробудить позорнейший предрассудок роялизма». Тогда арестованнных актеров выручил делопроизводитель Комитета общественного спасения, Ш. Лабюсьер, ярый поклонник артистов. Он ухитрился пробраться ночью в бюро – и просто выбросил все обвинения трибунала в Сену.[563]

Колло д`Эрбуа. Гравюра Боссельмана по рисунку Раффе. Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Москва.

Ни о какой свободе слова уж не могло быть и речи. Г. Лихтенберг обвинил буржуазных революционеров в подавлении свободы слова: «Прежде при обращении в новую веру пытались искоренить мнение, не затрагивая головы. Во Франции поступают теперь проще: мнение отсекают вместе с головой».[564] История будет повторяться не раз (и в России). Революции часто поедают своих детей. При этом они же избавляют нацию от шлака и хлама истории. Так что трудно сказать с уверенностью, каков общий итог баланса. Что поделаешь, такова неумолимая логика политической борьбы и народных революций: чтобы «дать простор свету» в головах масс – нужно лишить голов самых яростных противников их просвещения! И самых откровенных воров! Связь между справедливостью и образованием прослеживается и в брошюре Бийо-Варенна (1793). «Мы слышали крик, – писал он, – «Война замкам, мир хижинам!» Прибавим к этому следующее основное правило: не надо граждан, избавленных от необходимости иметь профессию; не надо граждан, поставленных в невозможность научиться ремеслу».[565] Поэтому нельзя не говорить о том, что в любой революции наряду с извергами и палачами действуют законы суровой необходимости. О тех и других можно судить по следующему эпизоду, дающему характеристику одному из главных деятелей термидорского переворота Колло д`Эрбуа. Когда прокурор террора Фукье-Тенвилль (его называли «топор республики») однажды был вызван в Комитет общественного спасения, он был встречен Колло д`Эрбуа, с мрачной усмешкой ему заявившего: «Чувства народа стали притупляться. Надо расшевелить их более внушительными зрелищами. Распорядись так, чтобы теперь падало до пятисот голов в день». Некоторые палачи станут затем ярыми хулителями революции и завзятыми «демократами». Другие же, более совестливые, испытывали почти что физическое содрогание от казней. «Возвращаясь оттуда, – признавался потом Фукье-Тенвилль, – я был до такой степени поражен ужасом, что мне, как Дантону, показалось, что река течет кровью…» Толпа всегда готова приветствовать падение тиранов (будь то тиран республики, монархии или «демократии»). Толпа же приветствовала казнь короля, банкира, епископа, Дантона, Робеспьера. «А ночь пришла, она плясала, пила вино и хохотала!»

За ужасами террора нельзя не видеть конструктивных деяний Французской революции. Да и сам факт репрессий никак нельзя вырывать из общего контекста международных событий тех лет. В действительности, надо четко осознавать, что революционная Франция (как и новая Россия спустя 200 лет) оказалась под прессом ненависти реакционной Европы, объединившейся против Франции. Хотя на первых порах та и не очень спешила приступать к военным действиям (Пильницкая декларация августа 1791 г. призывала монархов Европы к интервенции). Война была объявлена лишь 20 апреля 1792 г. Вскоре приходит конец и монархии (10 августа 1792 г.). А 20 сентября 1792 г. в сражени при Вальми революционная армия под командованием Дюмурье и Келлермана («пятьдесят тысяч босяков») придают новую энергию революционному урагану. На следующий же день Конвент официально отменяет монархию, а 23 сентября провозглашает Республику («единую и неделимую»). Даже монархист Гете вынужден был заявить, что это событие открыло «новую эру в мировой истории».[566]

Сегодня, конечно же, довольно легко с высот двух столетий (или 80 лет социализма в СССР), поджав безвольные губы кастратов и извращенцев, «выговаривать революции». Тут и тут-то она неправа, а тут и вовсе вела себя «по-зверски». Честный и знающий человек поинтересовался бы условиями, в которых тогда приходилось действовать. Следует помнить и то, что в народе накопился тысячелетний гнев к своим угнетателям и эксплуататорам. Да, любой из народов не похож на совершенное, гуманное существо («светоносного ангела»). К тому же не забывайте: мы видели «гуманизм» монархий, да и победой демократии сумели в первую очередь воспользоваться самые гнусные и бессовестные личности, ждавшие своего часа, чтобы вылезти из тьмы преисподней на свет Божий, и, обретя власть, начать грабить и унижать тех, кто во сто крат их умнее, трудолюбивее, талантливее. Задолго до революции Д. Дидро в «Племяннике Рамо» вывел образ такого негодяя (вполне современного). Отвечая на вопрос «Но если бы вы разбогатели, что бы вы стали делать», Рамо говорит, не смущаясь: «То, что делают все разбогатевшие нищие: я стал бы самым наглым негодяем, какого только видел свет. Тут-то я и припомнил бы все, что вытерпел от них, и уж вернул бы сторицей. Я люблю приказывать, и я буду приказывать. Я люблю похвалы, и меня будут хвалить. К моим услугам будет вся… свора, и я им скажу, как говорили мне: «Ну, мошенники, забавляйте меня», – и меня будут забавлять; «Раздирайте в клочья порядочных людей», – и их будут раздирать, если только они не вывелись. И потом у нас будут девки, мы перейдем с ними на ты, когда будем пьяны; мы будем напиваться, будем врать, предадимся всяким порокам и распутствам; это будет чудесно. Мы докажем, что Вольтер бездарен, что Бюффон всего-навсего напыщенный актер, никогда не слезающий с ходуль, что Монтескье всего-навсего остроумец; Даламбера мы загоним в математику. Мы зададим жару всем этим маленьким Катонам вроде вас, презирающим нас из зависти, скромным от гордости и трезвым в силу нужды».[567]

Личностью иного масштаба был Робеспьер… Отребье революции его избегало и ненавидело. Предатели страшились. Палачи часто пользовались его именем для прикрытия. Ничтожества, что, как шакалы, приходят на места львов, оболгали Неподкупного. Ламартин писал о нем в «Жирондистах»: «Побежденный людьми, из которых одни были лучше, а другие хуже его, он имел несчастие умереть в день окончания террора, так что на него пала та кровь жертв казней, которые он хотел прекратить, и проклятия казненных, которых он хотел спасти. День его смерти может быть отмечен как дата, но не как причина прекращения террора. Казни прекратились бы с его победой так же, как они прекратились с его казнью».[568] На что уж буржуазен Бонапарт, но и тот говорил о Робеспьере только в уважительных тонах, считая, что он непременно восстановил бы царство закона, придя к позитивным результатам (и без жутких потрясений). Он-то понимал, что власть должна быть суровой и жесткой.

Провозглашение в Париже лозунга: «Отечество в опасности!», 22 июля 1792 г. Гравюра Берто с картины Приёра. Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Москва.