Первейшая задача КГБ — сверять свою повседневную деятельность с политическим курсом партии. Делается ли это?

В докладе на IX Всероссийском съезде Советов в 1921 году В. И. Ленин, отмечая заслуги ВЧК перед революцией, указывал: «Чем больше мы входим в условия, которые являются условиями прочной и твердой власти… тем уже становится сфера учреждения, которое ответным ударом отвечает на всякий удар заговорщиков». В резолюции, принятой по этому вопросу, съезд поручил пересмотреть Положение о ВЧК и его органах в «направлении сужения их полномочий и усиления начал революционной законности». В той же резолюции подчеркивалось, что «укрепление Советской власти вовне и внутри позволяет сузить круг деятельности ВЧК и его органов».

С тех пор неизмеримо возросла мощь Советского государства, как никогда сильны его международные позиции. С точки зрения внутреннего развития диктатура пролетариата выполнила свою историческую миссию, и едва ли можно всерьез говорить о возможности реставрации капитализма в СССР путем заговоров, контрреволюции и иных насильственных действий.

Несмотря на эти, казалось бы, очевидные истины, органы госбезопасности, оправившись после суровой критики допущенных ими беззаконий в период культа личности, в последние годы вновь набрали огромную силу и влияние, явно превышающие реальные потребности общества и не соответствующие уровню его политического развития.

В этой связи представляется назревшим вопрос о реформах в системе правоохранительных органов, усилении партийного и государственного контроля за ними, что позволит существенно ускорить процесс демократизации в нашей стране, высвободить огромные скрытые резервы, таящиеся в нашем народе…»

Я предложил на треть сократить аппарат КГБ, реорганизовать его структурно, уточнить задачи и функции в сторону их сужения и ограничения. Следовало значительно снизить порог секретности, облегчить выезд советских граждан за границу, ликвидировать партийные и иные выездные комиссии, отменить «диссидентские» статьи 190.1 и 76.1 УК РСФСР, как противоречащие духу демократических преобразований в стране, усилить контроль за деятельностью органов госбезопасности и распространить принцип гласности на освещение не только их успехов, но и просчетов.

Через месяц меня вызвал Чебриков. Он выглядел взволнованным. «Что ты там написал Горбачеву? — начал он. — Расскажи по-порядку. Я, к сожалению, письма не читал».

Мой пересказ содержания письма постоянно прерывался вопросами Чебрикова и присутствовавшего при беседе его первого заместителя Емохонова. Они спорили, доказывали, убеждали. Я повторял только одно: «Это моя точка зрения, если она расходится с вашей, я сожалею, но менять ее не собираюсь». В какой-то момент беседа, длившаяся два часа, вышла за рамки обсуждаемой темы. Я высказал Чебрикову свое возмущение попытками Носырева оклеветать меня, распуская слухи о связи с ЦРУ.

«Я не дам себя опорочить, я буду защищаться», — сказал я. Внезапно Чебриков встал и с больше, чем обычно, перекошенным лицом произнес: «И я буду защищаться… Иди, работай».

Работать в Академии мне пришлось недолго. Я установил оперативные контакты с некоторыми академиками, написал по их материалам несколько записок в Шестое управление КГБ, к которому был прикреплен, по проблемам ядерной зимы, искусственного интеллекта, сейсмической войны, сверхпроводимости, перспектив добычи золота во Вьетнаме и патентно-лицензионной практики Академии наук.

От Горбачева никакой реакции на мое письмо не последовало, но в начале лета меня пригласили в кадры и сообщили, что намерены переместить на более крупную должность, занимаемую пока семидесятилетним заместителем Председателя КГБ Ардалионом Малыгиным. Речь шла о начальнике Управления безопасности и режима Министерства электронной промышленности СССР. Складывалось впечатление, что меня хотят ублажить солидной должностью с прикрепленной автомашиной и подчинением лично министру Колесникову.

Перед новым назначением я съездил в Ленинград.

Там, в шестидесяти километрах от города, на Карельском перешейке шло строительство моего дачного домика, от которого нужно было избавиться.

В Ленинграде произошел инцидент, который я расценил как попытку КГБ скомпрометировать меня руками милиции и таким образом свести счеты за вынужденный уход Носырева с поста начальника Управления на пенсию. На пути к вокзалу для поездки за город я предъявил стоявшему у входа в метро постовому милиционеру удостоверение депутата Леноблсовета. Документ он мне не отдал, а попросил зайти в отделение милиции при станции метро. Там он заявил, что я нетрезв и выпустить он меня не сможет. Я дозвонился до начальника отделения, и через полчаса меня выпустили. Тем не менее задержавший меня сержант направил рапорт в Ленинградское управление, а те соответственно в КГБ СССР и ЦК КПСС. Не знаю, у кого хватило ума замять это дело, но я тогда пригрозил, что предам огласке слова адмирала Соколова, заявившего в близком окружении: «Пусть только он приедет в Ленинград, мы ему здесь рога обломаем».

В 1988 году я приступил к работе в Министерстве электронной промышленности. Травма пережитого в Ленинграде еще не зажила, но я все реже вспоминал о ней.

В Елоховском соборе меня принял и благословил на ратные подвиги патриарх Пимен. Вокруг вновь образовался старый дружеский круг. Налаживался быт. Ничто, казалось, не предвещало потрясений. Но я уже стал другим человеком: меня покидало чувство приниженности и страха. Я познал цену жизни, чего-то в ней достиг. Я вырастил детей, у меня появились внуки, и я вдруг остро ощутил потребность быть самим собой, жить не приспосабливаясь, а так, как я хочу жить. Необычайная раскованность, легкость овладевали мной. Что-то похожее было у Генри Торо: «Если человек смело шагает к своей мечте и пытается жить так, как она ему подсказывает, его ожидает успех, какого не дано будничному существованию. Кое-что он оставит позади, перешагнет какие-то невидимые границы, вокруг него и внутри него установятся новые, всеобщие и более свободные законы или старые будут истолкованы в его пользу в более широком смысле, и он обретет свободу, подобающую высшему существу».

Снова ударился я в журналистику, подготовил статью «Разведка и внешняя политика» для журнала «Международная жизнь», потом очерк «Измена» для «Недели» об Аркадии Шевченко. Я встретился с Крючковым после его назначения Председателем КГБ, чтобы позондировать его позицию по поводу моих публикаций. Он притворно улыбался, и я знал, что это улыбка иезуита. Потом мне рассказали, что он был взбешен моими статьями. Но этого и следовало ожидать.

«Не делай опрометчивых шагов, — говорили мне друзья из КГБ. — Ты должен уйти с чистой характеристикой, иначе тебя обвинят во всех грехах, а то еще объявят сумасшедшим. Потом работы не найдешь с такой аттестацией».

В сентябре 1989 года мне исполнилось 55 лет, и последовало приглашение в кадры. Никаких претензий. Ветеранская медаль, семь тысяч отходных в виде единовременной премии, тринадцатая зарплата за безупречную службу.

Я вздохнул и сел писать статью для «Огонька». С Виталием Коротичем у меня имелась предварительная договоренность. «Люблю выискивать новых авторов», — сказал он, пожимая руку на прощание.

Нанес визиты Филиппу Бобкову и Виктору Грушко. Бобков смущенно развел руками: «Ты знаешь, приказ о твоем увольнении Крючков дал подписать мне. Что будешь делать?» — «О, выбор у меня богатый: коммерция, оппозиция, эмиграция», — полушутливо ответил я. «Ну, зачем такие шутки? — возразил Бобков. — Ты же журналист, давай что-нибудь подыщем на российском телевидении или в печати».

Зампред Грушко, с которым мы когда-то были приятелями, на мою реплику о богатом выборе реагировал иначе: «А не подумают, Олег, что у тебя с головкой не все в порядке?»

26 февраля 1990 года, в день получения удостоверения генерала запаса, я без предварительной договоренности зашел к ректору Историко-архивного института активисту демократического движения Юрию Афанасьеву. Предъявив ему свой документ, я сказал: «Готов оказать помощь демократическим силам в обновлении страны. Можете на меня рассчитывать».