Я пробормотал положенные в таких случаях слова благодарности. Аудиенция закончилась. Больше я Андропова никогда не видел, хотя он в 1982 году интересовался моей судьбой. И как ему было не интересоваться, если бывший начальник внешней контрразведки не раз обращался к нему с нелегкими вопросами, требовавшими его решения, и только его.

Впервые я увидел Андропова в марте 1970 года на заседании коллегии КГБ СССР, куда меня пригласили в связи с утверждением в должности заместителя начальника Второй службы. Он сидел на председательском месте, крупный, с семитскими чертами лица, слегка сутулый и, не поднимая головы, слушал доклад Сахаровского с изложением моей биографии. Единственный вопрос, заданный мне Андроповым в тот день, не отличался от вопроса, который слышали из его уст сотни других номенклатурных работников КГБ: «Вы согласны с назначением на предлагаемую вам должность?» Я ответил односложно, как рекомендовали в Управлении кадров: «Согласен». — «Есть ли у кого-нибудь из членов коллегии возражения или замечания по данной кандидатуре?» — спросил Андропов, обводя глазами зал. «Нет. Вы свободны — можете идти», — кивнул он мне и приготовился слушать очередного докладчика.

В последующие годы мне нередко приходилось присутствовать на заседаниях коллегии, обсуждавших различные вопросы, и всякий раз я с удовольствием наблюдал за тем, как работает председательствующий. В зал коллегии Андропов входил точно в назначенное время, как правило в десять утра. Без разминки и общих слов сразу приступал к повестке дня. Вел заседание энергично, жестко, строго следя за регламентом, безжалостно прерывая докладчиков, если они отклонялись от темы или лили воду. Различные точки зрения выслушивал терпеливо и тут же высказывал свое мнение. В спорных случаях предлагал поглубже изучить вопрос и вновь вернуться к его рассмотрению в разумно установленные сроки.

Свои мысли и резюме по итогам дискуссии Андропов высказывал в конце заседания. Они отличались четкостью изложения, критическим анализом событий и фактов, ставших предметом изучения коллегии, практическими выводами и рекомендациями, нередко оформлявшимися впоследствии в виде приказов КГБ.

Вообще Андропова отличали от его предшественников внутренняя собранность, несомненный организаторский талант, игра мысли, разносторонние знания во всем, что касалось международной политики. Он легко оперировал именами, событиями и датами, особенно когда затрагивались проблемы Восточной Европы, Китая, коммунистического движения на Западе.

Во всем его облике проглядывала суровость большевика, прошедшего выучку в сталинской аппаратной школе, сумевшего выжить в передрягах закулисных сражений, преодолеть барьеры, возведенные историческим безвременьем переходной эпохи, — от «оттепели» Хрущева до захвата власти Брежневым — и приспособиться к новому лидеру, сохранив свою индивидуальность и одновременно приверженность старым представлениям о мире. Несмотря на распространившиеся на Западе слухи о «либерале» Андропове, пьющем виски с содовой и читающем по вечерам романы Флеминга, он не отличался общительностью, от спиртного уклонялся по причине застарелой болезни почек, а к западным привычкам и традициям относился с большой подозрительностью и недоверием.

Внешняя сдержанность Андропова распространялась и на личные контакты. Лицо его редко озаряла улыбка, эмоции проявлялись лишь в компании «своих», где можно было расслабиться и даже матюгнуться. Но ему не была чужда патетика, когда речь заходила о личности Брежнева, «политического лидера ленинского типа, неразрывно связанного с народом и посвятившего ему всю свою жизнь…». Я не имею в виду такие официальные выступления Андропова, как речь на встрече с избирателями в 1979 году, где он говорил о «всенародном признании, государственной мудрости, прозорливости и большой человечности» Брежнева, или панегирик на Пленуме ЦК КПСС в 1982 году, сразу после смерти «крупнейшего политического деятеля современности», в котором Андропов восхвалял покойного, чья «беззаветная преданность делу, бескомпромиссная требовательность к себе и другим, мудрая осмотрительность в принятии ответственных решений, принципиальность и смелость на крутых поворотах истории, чуткость и внимание к людям» снискали любовь в партии и народе. Публичное славословие в адрес вождей пролетариата вошло в традицию большевиков с первых дней революции, и Андропов не особенно отличался от своих коллег по партии в части награждения пышными эпитетами вышестоящих руководителей. Но что характерно для Андропова, он даже в относительно узкой среде не допускал отклонений от привычной фразеологии, неизменно выставляя Брежнева как отца-благодетеля, единственного и неповторимого защитника интересов партии и отечества.

В 1980 году на торжественной юбилейной встрече при весьма ограниченном составе участников, при «своих», Андропов предложил тост, в котором, в частности, сказал: «Это великое счастье, товарищи, что партию нашу и государство возглавляет Леонид Ильич Брежнев». Весной следующего года, выступая перед чекистами — делегатами XXVI съезда КПСС, Андропов заявил: «…главное, что характеризовало обстановку на съезде, — это слова любви к партии и Леониду Ильичу… вся суть нашей работы вытекает из выступления Леонида Ильича…»

Думается, Андропову было за что хвалить Брежнева: при нем, с его благословения органы госбезопасности полностью отреставрировали механизм подавления, частично демонтированный Хрущевым; при нем они не только восстановили утраченные после XX съезда позиции, но и набрали огромную силу и влияние, выходившие за рамки их официального статуса; при нем КГБ получил щедрые ассигнования, позволившие перевооружить и заново оснастить свои технические службы, возвести десятки новых административных зданий в Москве и на периферии. Как из рога изобилия на сотрудников КГБ посыпались ордена и медали, сотни полковников стали генералами, а четверо из них даже генералами армии — прецедент, не имевший себе равных в истории полицейских служб мира.

Андропов, несомненно, был мастером компромисса, лавировавшим между реальными потребностями общества и прихотями своих бесталанных руководителей. Он остро чувствовал конъюнктуру и попеременно выступал в роли то либерала, то консерватора. Очевидно, в этом был секрет его живучести.

Г. Товстоногов рассказывал мне, как его спектакль «Балалайкин и K°» едва не попал под запрет, но в последнюю минуту получил «добро» от Андропова, посетившего премьеру и оценившего глубину и актуальность пьесы. Андропов, однако, не стал защищать Ю.Любимова, когда тот не подчинился диктату надсмотрщиков от культуры, и поддержал предложение о лишении мятежного режиссера с Таганки советского гражданства. В августе 1979 года Андропов был против военной интервенции в Афганистане. Но уже в декабре он выступил в качестве одного из главных организаторов афганской авантюры, поддавшись уговорам своего друга маршала Д. Устинова. Андропов, как правило, отвергал предложения о физическом уничтожении политических оппонентов, но он довел до совершенства аппарат политического сыска, сделавшего нормой моральный террор. Именно на годы его председательства в КГБ приходится разгул судебного произвола в отношении инакомыслящих. На то же время приходится и массовый исход интеллигенции, и изгнания из страны — это милосердие тиранов, ударившее по цвету советской культуры, и невиданные по масштабам и беспардонности злоупотребления психиатрией, грязная война против «сионизма», расцвет фашизоидной «молодогвардейщины».

При Андропове органы КГБ проникли практически во все поры нашего общественного организма, во все сферы жизни. Без них не принималось ни одно крупное решение во внутренней и внешней политике, судьбы миллионов людей зависели от информации, которой КГБ манипулировал по своему усмотрению.

По инициативе Андропова ЦК и Совмином были приняты постановления об ужесточении режима секретности в стране. Под грифом «совершенно секретно» шли практически все документы партаппарата, начиная от проектов резолюций партийных пленумов и конференций и кончая решениями о местах и времени проведения субботников. Горы материалов ТАСС, иностранные журналы и газеты, книги «неблагонадежных авторов» хранились в специальных секретных помещениях. Перечень Главлита, равно как и недоступность большинства архивов, убивали желание исследователей заниматься серьезным научным трудом.