До того, как я повстречался с Андроповым, мне приходилось иметь дело лишь с руководством разведки. Александр Михайлович Сахаровский, возглавлявший ПГУ с середины 50-х годов, несомненно, был профессионалом высокого класса. Правда, оттачивал он свое мастерство не в заграничных резидентурах. До назначения в разведку он работал в Ленинграде, командовал агентурной сетью советских граждан — моряков загранплаваний. Еще раньше, в конце войны, вместе с частями Красной Армии оказался в Бухаресте, где, видимо, содействовал приходу к власти прокоммунистического Земледельческого фронта во главе с П. Гроза. Когда Сахаровский пришел в разведку, она переживала тяжелые времена. Создававшиеся годами агентурные группы разваливались на глазах. Серия предательств сотрудников КГБ, разочарованных хрущевской политикой свертывания разведывательной деятельности и ущемления привилегий чекистов, помогла западным контрразведкам ликвидировать ценнейшие источники информации, внедренные в высшие правительственные и научные учреждения США и Европы. Но Сахаровский обладал волей, энергией, организаторскими способностями, умением подчинить себе и сплотить большой коллектив. Обычно сумрачный, как будто отягощенный постоянными думами, он являл собой тип начальника, имя которого произносили с благоговением или страхом. Ни от кого в КГБ я не слышал худого или пренебрежительного мнения о шефе разведки.
При моем назначении во Вторую службу он принял меня всего на несколько минут. Мой жизненный путь был ему хорошо известен. Держался он дружелюбно, располагающе. Его суровое лицо осветилось сердечной, отеческой улыбкой, когда он пожелал мне успехов на новом месте.
Я очень редко докладывал ему лично — это была прерогатива начальника Службы, но знал, что к кадрам контрразведки он придирчив и усиления ее роли не желает. Тем не менее, возможно по причине моего перевода с линии «ПР», относился он ко мне подчеркнуто уважительно.
Свой жесткий, авторитетный характер Сахаровский в полной мере проявил после побега на Запад в 1971 году сотрудника лондонской резидентуры КГБ Лялина. Почти все руководители Лялина были уволены из разведки, а некоторые и из КГБ. В той или иной степени пострадали десятки людей, знавших предателя, еще добрых полторы-две сотни стали невыездными. Отдел «В», занимавшийся главным образом вербовкой агентуры для специальных акций и углубленным изучением уязвимых для саботажа и диверсий экономических объектов, был расформирован. После разгрома в ПГУ воцарилась тревожная тишина, нарушенная лишь подготовкой к переезду в новый комплекс зданий, выстроенный в Ясенево. Сахаровский был инициатором перемещения, принимал личное участие в разработке генерального плана строительства. Он же пригласил в качестве главного архитектора известного в Москве М. Посохина. На последнем этапе, когда проект находился в стадии утверждения, Сахаровский предложил убрать два верхних этажа центрального корпуса, чтобы не допустить его демаскировки. Мог ли подумать тогда начальник разведки, что заимствованная им у ЦРУ идея передислокации за город штаб-квартиры разведки — в целях конспирации ее личного состава — потерпит полное фиаско и многочисленные фотографии и даже поэтажное размещение всех служб появятся в западной прессе!
Думаю, что в тяжелом взгляде и необщительности Сахаровского скрывалась одна тайна, о которой у нас предпочитают помалкивать и поныне. Александр Михайлович нес на себе груз ответственности за «мокрые дела» советской разведки. При нем и с его ведома были физически ликвидированы лидер украинских националистов С. Бандера и активист НТС Л. Ребет, совершено покушение на заартачившегося исполнителя «мокрых дел» Н. Хохлова, готовились убийства руководителей антисоветской эмиграции Г. Околовича и В. Поремского, бывших сотрудников НКВД — КГБ А. Орлова, В. Петрова, П. Дерябина, А. Голицына, Ю. Носенко, О. Лялина, рассматривался вопрос о повторном покушении на Н. Хохлова. Сахаровский лично отдал приказ ввести в организм ирландца Шина Берка отравляющее вещество, постепенно разрушающее здоровье, и прежде всего деятельность головного мозга. Это произошло накануне отъезда Берка из Москвы. Сахаровский опасался, что бывший участник операции по вызволению из английской тюрьмы агента КГБ Дж. Блейка, вернувшись на Запад, расскажет подробности пребывания Блейка в Советском Союзе и таким образом поставит его жизнь под угрозу.
Берк скончался в Ирландии в возрасте 47 лет.
По натуре Сахаровский был подозрителен и осторожен. Он первый обратил внимание на непоследовательность в поведении агента ПГУ Артамонова — Шадрина, в прошлом командира эсминца на Балтике, приговоренного военным трибуналом за измену Родине к расстрелу, но пожелавшего впоследствии искупить вину добровольным сотрудничеством с советской разведкой в США. Он беспощадно расправлялся с теми, кто терял в его глазах доверие, но в то же время слепо шел на поводу у примазавшихся, сумевших доказать свою преданность боссу. Его упрямство, готовность постоять за себя и защитить разведку от нападок вызывали раздражение наверху. Вот почему ему не пришлось долго задержаться в начальственном кресле после прихода в КГБ Андропова и откровенных брежневских ставленников С. Цвигуна, Г. Цинева и В.Чебрикова. Бывший секретарь ЦК Андропов косо смотрел на профессиональных чекистов. Партия требовала укрепить органы безопасности надежными работниками своего аппарата, проводниками идей засевшей в Кремле днепропетровской мафии.
Под крылом Сахаровского давно сидел первый заместитель Федор Константинович Мортин, в прошлом ответственный сотрудник аппарата ЦК КПСС. Его-то и решено было назначить на место сникшего в результате перегрева страстей вокруг «дела Лялина» Сахаровского, хотя последнему в то время еще не исполнилось шестидесяти лет.
Как и подавляющее большинство партаппаратчиков, Мортин ни морально, ни профессионально не подходил для должности начальника разведки. Ему не хватало общей культуры, эрудиции, знания предмета и проблем. Он был неуверен в себе и, очевидно, сознавал эту слабость, не пытаясь выдать себя за того, кем он не являлся. Он пугался начальства, вздрагивал при звонках Председателя, и особенно если звонили из ЦК. Тут он преображался, изгибался, торопливо с легким заиканием заверял звонившего, что все будет сделано моментально. Снимал трубку и громогласно требовал от подчиненных немедленного исполнения очередной блажи такого же безграмотного аппаратчика, как и он. Спокойные разъяснения, что указание не может быть выполнено по вполне объективным причинам, воспринимал болезненно, но не спорил, а жалобно смотрел в глаза и уговаривал что-то предпринять, дабы «закрыть вопрос».
Мортина было нетрудно уговорить на острую операцию, если он верил инициатору. Когда же у него возникали сомнения, он начинал обзванивать своих замов и выяснять их отношение к делу. В какой-то мере его нерешительность развязала руки наиболее агрессивно настроенным начальникам подразделений, хотя позволила другим спокойно приходить в девять утра и уходить в восемнадцать, не приложив ни к чему своих усилий.
Один эпизод достаточно хорошо характеризует начальника разведки того времени. Офицер контрразведки в Турции после ссоры с женой загулял на пляже и вернулся домой под утро. Перепуганная жена побежала к резиденту, а тот, узрев возможную провокацию турецких спецслужб, шифровкой информировал об инциденте Центр. Телеграмма попала на глаза Андропову, и он наложил резолюцию: отозвать из страны и примерно наказать.
Тот офицер пришел в разведку из погранвойск с отменной характеристикой, имел неплохие заделы в вербовочной работе, резидентом оценивался как перспективный сотрудник.
Я зашел к Мортину и попросил его передоложить телеграмму Андропову с нашим мнением: пожурить, но не отзывать, дать возможность человеку проявить себя. Мортин замахал руками: «Ты что, с ума сошел, я этого делать не буду». Я настаивал, убеждал, что мы не имеем права так легковесно расправляться с кадрами, тем более знающими турецкий язык. Наконец Мортин сдался: докладывай сам, а я посмотрю, что из этого выйдет.
