— Лжа!

— Чего "лжа"-то? — проворчал, пытаясь вырваться. Горисвет руку сотоварища отнял, заплясали кони округ пара на пару — Кудеяра да Гардара и Горисвета да Миролюба.

— Верно сказано! — отрезал стольник кнежий. — По чести все.

— Ай, Халена ли? — прищурил глаз Горисвет. Кудеяр грудь выпятил, свысока на мужей поглядывая: да и кто таки таперича? Их Богиня жена кнежу! Он выше всех встал, а с ним люди полешанские!

— Суди сам, муж воинский: волос Ярилой ткан, золотом высвечен, очи радугой делаются, одета в одежу мужеску, меч за спиной и справляется с им, сам зрил — дока.

Халена жива?! Вернулась?! — Миролюб куда деться не знал, позеленел, а и Горисвет стаял, хмарым как туча стал:

— Не пошла б Халена за вашего князя! Жениха ее, Грома, я сам зрил! Добрый муж!

— Увозом умыкнули, ахиды! — рванул на них Мироолюб и отлетел, в зубы получив.

— Охолонись паря!! Все по чести. Прилюдно сговорились! Сама на лодью взошла, сама дары приняла! Сговорено уж и слажено!

Миролюб челюсть потрогал, зло глядя на Кудеяра: ишь гоголем выпятился.

— Лжа!

— А вот по дрязге прибудь, коли они к вам не прибудут и сам узришь!

— Чего по дрязге-то, не далече? — прищурил глаз, закипающий Горисвет.

— А то, что не до посольств им пока!

— Дело молодое, — закивал Гардар. — Помиловаться, полюбиться надобно.

Перевернуло обоих:

— Лжа! — а больше и слов нет.

— Как знаете, не досуг нам вам обсказывать, дело у нас кнежье, честь одному и честь другому, — отрезал Гардар, мужчины коней повернули и за повозками двинулись.

Миролюба мутило от ярости и непонимания. Не знал куда коня направить — то ли обогнать послов, то ли в Славль напрямки, а там на Белынь и вниз, к полешанам.

— Не верю, — процедил.

Горисвет задумчиво вслед послам смотрел:

— Чую и я — неладно.

— Ладно да не для нас. Лютичи опять по украинам шебуршат, у горцев заваруха, ратятся. Роски голову с чего-то подняли, а тут вам весточка — Халена объявилась! Смуте быть. Перевабили ее, увозом ахиды утащили! Не иначе!

— Возвернулась, значится. Ну, быть беде, — протянул Горисвет. — Князя упредить надо.

— Езжай, — кивнул. — А я в Полеш проберусь, разузнаю, где ж Халена объявилась, почто не у нас и с какого боку с Богутаром сладилась… А ведь правду Ханга молвила — возвернется еще воительница, — уставился на сотоварища. — Ежели жива, и она, весть пошлю.

— На том и сговоримся!

Обнялись и разъехались, коней подначивая.

Кончилась гладь да бавы. Знать опять смута идет, сбираются тучи хмарые.

Глава 24

Туман ползет, туман стелется. Лица в нем, голоса, только не понять чьи и чего хотят.

Богутар в губы ее целовал и ликовали люд: слава кнежу и молодой кнеженке! Вовеки слава! Сынов крепких! Долгие лета! Мира да лада!

Дары все несли молодым, что в резных креслах у крыльца за отдельным столом рука об руку сидели. Во все глаза на кнеженку Халену смотрели и кто отмахивался — кака Богиня, окститесь — узрев деву, более не сомневался. Горда и придивна, красы неописанной, осанки величавой, лицом светла, а и взглядом холодна. Вот и кланялись молодым, вот и кланялись, все норовили ближе подойти, разглядеть чудо, что кнежу досталось, а и им через него. Только зорко стражи Богутара смотрели за любопытными, близко сильно не пускали, чуть замешкайся — отпихивали. Зрить давали, а вот слова молвить — нет.

Бабы-то от ума великого золотушных детишек притащили, чтобы Богиня их полечила — взашей, знамо дело, их стражники вытолкали. Но люд тоже с умом, с понятием — не гвалтел, чинно проходил, с поясными поклонами и сумятясь под взглядом Богини, отходил, после остальным обсказывая, какая она.

— Не устала, лапушка? — качнулся к ней Богутар, ручку белую поцеловал. Пальчики тонкие губами понежил, в глаза жене заглядывая: хороша она у него, ой хороша — дух захватывает.

Халена долго смотрела на него, пытаясь понять, кто он, отвернулась, так и не сообразив. Все равно как-то было. Плыло в голове туманом, мысли замерли, тело, как чужое.

Ела, пила, а что, не понимала. В губы ее целовал кто-то, а кто не ведала.

Только в спальне первую мысль поймала, на мужчину светловолосого глядя — знаком показался. Косица у виска, улыбка ласковая и голый торс, волос луной за его спиной высвеченный. Прищурилась, пытаясь упомнить — кто же он, где она, кто сама?

Богутар взгляд ее оживающий заприметил, в чарку с зельем от лихоманки щепоть порошка Хольги сыпнул — серо-зелен он, но запах приятный, пряный. Зашипел по настою и канул. Поднес мужчина чарку женщине к губам:

— Испей лапушка.

Выпила, пытаясь сообразить, что происходит, огляделась, отдавая посудину — спальня вроде. Богутар чарку на лавку поставил, платье женщине расстегнул — упало к ногам, все наготу ее дивную выставляя.

— Обними меня, лапушка, счастье мое велиокое, — обнял ее за талию ласково, дышать боясь в ее сторону. Уставилась на него — глаз то карий, то синий делается, хмурится женщина пытливо.

— Ты кто?

— Муж тебе, голуба моя белокрылая.

— Муж?

— Муж, лапушка, — обнял крепче. К губам наклонился. — Славница ты моя златоволосая, сокровище неземное, лапушка — соколица, — зашептал, губами нежно лица касаясь. Трепет охватил. — Люба ты моя, — прошептал задыхаясь, прижал ее щекой к своей щеке, пальцами в волосах зарылся — кружит голову близость ее, сумятит сердце и жаром одаривает. Уж так сладко и томно, что стон невольно сорвался. — Как же я раньше тебя неведал, лапушка? Как же жил без тебя, голубка моя?

Ладонями ей лицо обнял, поцеловал нежно, еле касаясь губ:

— Прости меня коли что. Затяжелей только быстрее. Страх меня берет, кой сроду не ведывал — а ну, придешь в себя и отринешь? Не жить мне без тебя. Позора не страшусь, тебя голубка моя, тебя лапушка, потерять страшно. Моя ты, слышишь ли, велиокая? Моя пока жив. Ради тебя сердце бьется, ради тебя дышу.

Целовал ее, как в дурмане был. На постель уложил и пил, пил поцелуем дыхание, свое сбивая. Счастлив был до без ума и нежил жену, сам нежась, пальчики целовал, надивиться на них не мог. Уж какие они тонюсенькие и гладенькие, белые да ровные, ноготочки как слюдой подернуты — мерцают.

Насытится ею не мог. Только познает, опять жар желания берет. И чем дальше, тем больше уносит — зацеловал бы любушку, уж так хороша, уж так сердцу, душе и телу мила. Таял он в нежности к ней, как мед на солнце, плыл, себя теряя. Увяз, как, сам не понял, да и неважно ему было — вот она, рядом, его, остальное пыль.

Она плыла по лунному свету, то ли спала, то ли грезила. Кто-то тревожил ее — вяло отзывалась и снова уплывала — покой и, она в нем растворилась: ничего не надо, ничего не интересно.

Богутар улыбался, даже во сне прижимая к себе женщину: счастье его с ним, оттого и сон сладок.

Горисвет через ворота проскакал до самого терема, сходу с лошади спрыгнул, девок с лавок вскидывая, пацанят зашалившихся в лопухах, озадачивая. На крыльцо кинулся, а с него кнеж ступил, из-за угла Купала вывернул.

— Чего прешь, как оглашенный?! — с места в карьер взял, но гридень на дядьку и не глянул — на князя воззрился:

— Худы новости. Господари к нам именитые идут…

— Ну и Бог в помощь, гость свят, — вставил Купала и смолк под упреждающим взглядом Мирослава.

"Дальше молви", — поторопил Горисвета.

— Господари те от полешанского кнежа Богутара, сына Полеша, а тот брат…

— Кому он брат — ведаю, дале молви, — отрезал, руки на пояс водрузив.

— С дарами княже идут, с поклоном за жену добрую.

— От те! Оженился?! А мы чего?! — всплеснул руками Купала и опять смолк под взглядом князя.

— А жена та… А жена! Халена! — выпалил.

— От ты, ядрена кочерыжка! — выдал Купала и притих уже сам по себе.

Мирослав постоял и неторопливо со ступеней спустился, на лавку сел, помолчал и спросил гридня: