— Кирилла, говорю, зови! — процедила. — И меч мой отдай!

Богутар улыбнулся примиряющее, вышел. Дверь закрыл и жестом к себе стражника:

— Хольгу сюда, быстро, — процедил, что лицо, что взгляд — жесткими стали.

Та минута и прискакала, склонилась, поглядывая на кнежа. Он ей плечо сжал, зашептал в ухо:

— Ведомо мне, опаивать умеешь, дурманом окутывать. Сейчас сделай, осыплю милостью.

— Богиня, жена твоя, присветлейший гневается? — спросила шепотком и улыбнулась хитро. — Сделаю, кнеж сердешный, не печалься, будет она тебе послушна, оставит гнев. Смирим.

И руку его тяпнув, поцеловала, засеменила бегом прочь.

— Утричать несите! — крикнул и в спальню вернулся. Встал у дверей на жену поглядывая, а та спиной к нему у окна стояла, лицо потирала да головой мотала. Крутило Анжину. Понять не могла, как Кирилл такое допустил, как она, дура, купилась?

Да не мог Шерби пить на свадьбе, лжет кнеж, в том она голову на отсечение дать может!

И обидно, сил нет — из-за какого-то дурака!…

А ему-то чего голову снесло, видел ведь час от силы?!

Идиооот! И она дура!

Но ведь помыслить не могла, что такое сотворится!

— Ну?! — развернулась к нему, глазами сверкнув. Но как хороша даже в гневе — спасу от ее красы нет, а уж как тело ее вспомнил, как вкус губ на его губах памятью всколыхнулся — жаром обдало, желанием скрутило.

Костьми ляжет — не отпустит. Иное заповедано у Богов, стыда они не мают, одна с дитем остаться не боится — ее дело, а ему за ней смотреть, бережить и холить. Его она и дите, что возможно понесла — его! Умрет, а не откажется! Никому она не достанется! Жена она ему! Где ж видано, чтобы почести слаженный союз рушить? Чтобы жена в отказ мужа пошла? На стыд и позор, только чтобы не с ним? Так не наложница же — все как положено, по закону предков! Перед родом и миром женой названа!

— Сейчас, — бросил глухо от желания и ревности стылой неизвестно к кому. Ветер ее волосы потрепал, а Богудару даже от этого худо — ветер коснулся ее, а право его! Его она!

Повязку мужа взял, на лоб наложил и повязал. Ей повязку налобную, женскую подал — по руке ударила — отлетел знак супружества.

— Гневаешься? — спросил тихо. Взгляд чуть виноват и лицо замкнутое — может, дошло, что натворил?

А ей-то легче что ли? — отвернулась к окну.

— За Кириллом послал?

— Да, — солгал не моргнув. За спиной у нее встал, наблюдая, как волосом шелковым ветерок играет, щек ее и губ касается, лика прекрасного. И горит в груди — ветру можно, а ему, мужу, не коснись?

— Уйди! — прошипела, взгляд недобрый через плечо кинув. Отступил нехотя. Лицо каменным сделалось, бледным, взгляд тяжелым.

— Мой род нехудой, Полеши веками славны делами…

— Это ты к чему?

— Верно, неравность тебя гнетет, так признаю, хоть рода славного, до Богов едино не дотянуться, но дети наши равны станут…

— Да пошел ты! — огрызнулась, и в окно смотрит. — Коней дашь, переправу укажешь…

— Нет переправы через Белынь, завсегда плотами али лодьями справлялись. Да и не след тебе за реку, горячо вскоре станет. Куда тяжелой в сечу?

— Еще слово и я тебя точно убью! — глазами на него сверкнула.

"Тяжелая"! Что он себе навыдумывал?! Нет, ну всяко было, но чтобы такое?!

И главное ведь не отмыться теперь перед мужем! И из-за кого все?! Из-за сопляка отсталого! Вот убила бы, а рука не поднимается — полоумный, что с него взять?

Если б Богутар противился, не отпускал ее, Халена бы не мешкала, убила бы точно, а тут и вести себя не знаешь как. Противности в себе не чувствует, к нему ненависти, только больно очень и обидно, и стыд перед Ричардом. Изменила! Она ему, неважно, что по глупости, недомыслию, непониманию. Как вообще такое случиться могло, что в ум шапочному знакомцу в жены ее взять придет! Дура, одно слово!

С Ричардом теперь точно конец. Не вернуться ей, не увидеть его.

Может и к лучшему — перечеркнулись дороги. Все равно к чему ему она, напоминание своей увечностью о жутких днях. Может правильно?

— Поиграла Морана, — прошептала, в окно глядя: ничего, и ее еще обойдет. К Мирославу надо, поднимать люд.

— Ты про ярлов говорил — правда то? — повернулась.

Богутар смотрел на нее, взгляда не спуская:

— Да.

— Короткий путь к Полесью укажешь и, на том разошлись. И упаси тебя все святые на моей дороге встретиться еще раз.

— Сердита ты на меня, а почто, не ведаю. Ласков я с тобой был и буду. Ни одному крика не спускал, куда уж руду пущенную, а тебе все вольно, хочешь, веревки вей — стерплю.

Анжина лишь головой покачала:

— С ума ты сошел, слухи, что я Богиня голову вскружили. Не правда то — я обычная женщина, к тому же замужняя, а ты… ты хоть понимаешь, что натворил?

— В жены тебя взял, — кивнул, а взгляд такой, что и сердиться невозможно: и любовь в нем и любование, и мольба и нежность.

— Замужем я! Да как ты понять не можешь! Замужнюю ты замуж взял!

Богутар улыбнулся ласково:

— Нет мужа у тебя, всем ведомо. А жених Гром… но то его дело, коль помешкал. А и не правый — кто ж голубу свою одну отпустит? Знать, не шибко нужна была.

Анжина на лавку осела — объясни ему, попытайся!

— Мы с тобой, как белка с медведем разговариваем, она ему об орехах, он о меде. И каждый уверен — собеседник идиот.

Дверь распахнулась. Парни и девушки стол внесли с поклонами паре, скатертью накрыли. Вышли, за ними другие пришли — метать пироги, рыбу, мясо начали. Пожилая, но не старая женщина в плат закутанная, сгорбленная, переваливаясь с кувшином вошла. Чарку выставила и чуть не на колени перед женщиной встала:

— На добре здравице, голубушка, соколица ты наша, кнеженка пресветлая! Уж как рады мы тебе, не обсказать. Ты шепни только коль что понадобиться.

Анжина кубок забрала — куда от женщины деваться и плечами повела — ушла б ты, а?

А женщина другую чарку кнежу подала, из кувшина ему налила.

— Испейте голуби заздравную, на многие лета, чтобы миру и ладу быть, хмари не знать.

— Не хочу, — огляделась, куда бы отставить кубок.

— Ай, как же? Не угодила? Худо медовуху сварила? — всплеснула руками женщина, на колени перед Анжиной рухнула. Та в сторону отшатнулась, глотнула, чтобы только отвязалась:

— Спасибо, вкусно.

— Да уж так стараемся, матушка наша, госпожа кнеженка.

— Не кнеженка я! — отрезала и кубок рядом на лавку хлопнула, на мужчину уставилась — убери женщину, сил нет слушать ее и поклоны видеть.

— Эта добрая женщина — Хольга. Не одному в роду помогла, не одного от ран спасла. Ты люби ее…

"Да пошли вы оба!" — глянула на него. Отступил, медовухи испил и кубок держит, смотрит, как Хольга облобызать руку женщине пытается:

— Уж прости госпожа, не серчай, видно не по сердцу тебе питие и яства. Так скажи, что любо, возьмем. Не гневайся, лапушка — голубушка, на дуру старую, как умею варю, иное неведомо…

Анжина выпила медовуху и отдала ей чарку:

— Вкусно!

"Видишь — я все выпила! Уйди, а?!"

— Ой, прости дева светлая, ой прости меня дуру старую лебедица наша, — поползла к выходу причитая.

"Ну, вот что с ними сделаешь"? — вздохнула Анжина, подняла женщину:

— Хорошо все, вкусная медовуха, не сержусь я, идите с миром, — помогла выйти, скороговоркой объясняя, что не к ней у нее претензии.

Дверь прикрыла и на Богутара уставилась:

— Кирилл где? Меч?

— Ищут твоего побратима, как сыщут, явиться, — и на стол указал. — Поутричай, голубка.

Анжина возмутиться хотела — поперек горла ей уже эти птичьи сравнения стояли, но что-то вялость навалилась. Глянула только на мужчину и то, не поймешь как, за стол села. И отяжелели руки что-то, туман-дурман в голове поплыл.

Застыла на пирог глядя, а не соображает, что видит. Богутар кубок на стол поставил. Подошел и присел перед ней на корточки, в лицо заглядывая. Руку, дрогнувшую ей на ногу положил — не шевельнулась. По лицу с трепетом провел, не откинула. Мужчина заулыбался, припал к ногам: