Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума — фриц волю дал. Воронок-то за
разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его
освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки — волки. Микола-то,
председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино
слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену
его да сноху — молодку с ребятенком малым — то мне не принять. И Зубка с Леськой
активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и
вздернули. А Леська-то, дура, дите — че с ее возьмешь? Вона, как Алена — умишко
еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год
и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его… Умирать, паря, старики
должны, — качнулся к Дрозду. — А когда иначе — худо дело.
— Значит ты за молодых? — прищурился, ни грамма не веря.
— Больно просто получается, да? А мне хватит.
— Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?
— А че мне власть-то любить? Власть оно и есть — власть. Ты в ей значится, раб,
она те хозяин. А я не раб.
— Так и власть наша не рабская.
— Ой ли? — качнул головой. — А не буду я с тобой спорить — дурака ты есть
дурака. Щеня слепой.
— Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?
— Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?
Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом — вроде язык один, а ни
черта не понять.
— Занесло ж тебя.
— Угу. Помытарило, — в тон ответил и молчок.
— А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?
— Дочкино. А где она — твою власть спросить надобно.
Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:
— Угнали?
— А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.
И взгляд в сторону, жесткий, хищный.
— Угнали.
Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!
— Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. «Неблагонадежная».
Осьмнадцать годов девке!…
Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от
этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны,
просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили,
значит было за что… Наверное.
Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом.
В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это
можно было понять — невозможно было понять, в чем ее винят. А винили.
Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну
парту с ней села… И тоже получила — при всем классе выговаривали, словно она
враг народа.
Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с
Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых.
Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий.
Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась
пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то
пригласила к себе в гости…
Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко
благодарила… но отказалась.
Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери
врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно
— в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.
А разве это что-то значит, кроме одного — Варя любит своего отца, верит ему,
верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают
истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не
говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?
Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?
Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не
перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще
больше запуталась:
"Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти
против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".
Он не сказал, он фактически приказал. Впервые. И впервые Лена не послушалась.
Правда дружба с Варей закончилась сама. Буквально через два дня после Лениного
разговора с Игорем, Шарапова не пришла в школу. Санина сходила к ней домой, но
никто не открыл, а соседи повели себя очень странно — просто захлопывали перед
ней двери, только услышав фамилию девочки.
Тогда все это как-то быстро забылось, отошло на второй план, а сейчас отчего-то
вспомнилось и навалилось виной и непонятным стыдом.
А еще в голове возникли кощунственные вопросы: так ли виновны все те, кого в чем-то
обвиняли? Что с ними стало? Так ли права всегда и во всем власть Советская?
Девушка передернула плечами, гоня прочь эти мысли, и, услышав стон за занавеской,
пошла к раненному. Дичась заглянула, боясь опять увидеть его наготу, но он был
укрыт по грудь. И смотрел на Лену словно на призрак:
— Вы… кто? — легкий акцент был типичен для прибалтийцев. Они часто бывали у
них дома, неспешные, улыбчивые и рассудительные, что ей очень нравилось, а
акцент, признаться даже забавлял. А сейчас Лена еще знала, что ее родители тоже
латыши, и ей представилось, что папа говорит так же. Улыбка сама наползла на
губы:
— Я Ле… Пчела! Вам лучше?
— Мне?… — мужчина попытался сесть, простынь поползла с груди, пугая девушку,
и она поспешила уложить раненного обратно.
— Вам рано вставать. Лежите, — заявила строго. Мужчина нахмурил брови и
хлопнул белесыми ресничками, видно пытался понять, кто эта пигалица, что
распоряжается, как командарм.
— Я вас… не знаю… А где Валя?… — огляделся и вовсе стал мрачным. Затих.
— Вы в безопасности, — заверила девушка. Но, судя по настороженному взгляду,
мужчину ее заявление не успокоило.
— Вы одна? — спросил напряженным голосом.
— Нет. Со мной лейтенант Дроздов и дед Матвей.
Сказала и осеклась: странно звучит. И мужчине видно странным показалось — бровь
выгнул, вопросительно воззрившись на девушку.
