У Лены ком в горле встал.

— Застрели, — даже не услышала, а поняла, что губы искалеченной прошептали.

И вроде скажи в ответ: жива, жить будешь!… А как жить такой?

Лейтенанту зубы сцепила. Пистолет достала и пустила пулю в голову девушке.

Ребята на убитую посмотрели, на командира и осторожно закрыли несчастную простынею с головой.

— Твари! — выругался Шатров.

Медленно дальше двинулись.

Лена думала с ума сходит — комнаты, комнаты и в каждой то трупы девушек с истерзанными животами, грудью исполосованной словно мясниками, то дети- тени, глаза стариков и сидят смиренно на операционных столах, глядя на склянки с кровью у стены.

В двадцать десять все было кончено — пехота пошла.

Из сорока человек, что пошли на задание, осталось двенадцать в живых, двое тяжело раненых — Дина и лейтенант Нахимов.

Лена с бойцами сидели у барака, прислонившись к стене и кто курил, кто просто глаза закрыл, не от усталости — от увиденного. Молчали все.

Вымотало их это простое задание и физически и морально.

Лена смотрела перед собой, а видела девушку, у которой по локти ампутировали руки и по колени ноги. Видела мальчика ростом с пятилетнего ребенка, обтянутого кожей серой, с яркими алыми пятнами на щеках, ввалившимися глазами. Его взгляд пустой и бессмысленный и трубка вниз из иглы вставленной в вену на локтевом сгибе. Из нее кап, кап кровь в бутылку…

Кап, кап, остатки жизни ребенка…

Видела мужчину с изрезанными ногами и зашитыми кое-как ранами, с червями на черном от гноя мясе…

Видела жуткий рубец на животе совсем ребенка, девочки лет двенадцати, что шел от грудины до лобка «косичкой».

Видела детей, совсем крох, сидящих на грязных, завшивленых тряпках, которые только увидев ворвавшихся в бокс тут же оголили свои веточки-ручки и выставили на обозрение выжженные номера. Впаянные как тавро в кожу!…

— Лейтенант, уходим, — глухо сказал подошедший Маликов. — Дальше без нас уже разберутся.

Лена молчала и смотрела на него, не понимая, что он хочет.

Мужчина, зато понял, что она не в себе, поднял и бойцам кивнул — двинулись. Повел девушку к выходу. Она шла и смотрела на ровные ряды бараков, вымощенную могильными плитами опять же ровненькую, аккуратную дорогу, колючку метра в три высотой, с четким разделением столбов, лежащие трупы в полосатых одеждах и, силилась хоть что-то сообразить.

Те, кто жив остался — ликовал. Целоваться лезли, тараторили что-то солдатам, каждый на своем языке. Послушаешь — все народности здесь: французы, немцы, поляки, итальянцы, чехи, украинцы, евреи, русские.

Толпы за воротами сидели — кости одни — куда им прыгать от радости, еле живы.

Лена смотрела на них и понимала четко лишь одно — фашисты не люди — звери. Не новость, но как — то особенно остро встало это здесь. Они развязали не просто войну за территорию — они воевали против человечества, против самой жизни, без сантиментов, жестоко и методично вырубая "расовые единицы". Она знала об этом, но разве могла поверить, пока не увидела, как работают "машины истребления"? Разве могла представить, что такое возможно? Разве может человек проявлять полную беспринципную, присущую только матерому хищнику жестокость, отметя всякие моральные границы?

Нет, это не люди. Хоть и рядятся в людские тела.

Фашистов в клетке держать нужно — загнать в этот лагерь, с немецкой педантичностью и аккуратизмом обнесенный тройными рядами колючей проволоки, через которую проходит ток.

Загнать и сжечь. Отдельно каждого, чтобы хоть на миг перед смертью, они поняли, что такое боль, поняли, как это, когда намеренно издеваются.

И сникла совсем, понимая, что при всей ненависти не сможет так сделать.

Застрелить — да, а мучить нет.

— Лейтенант! Очнись! — затряс ее Валера, испуганный видом девушки. Они уже прилично от лагеря ушли, а она все как не живая.

— Не тряси, — огрызнулась вяло и качнулась, как только он ее отпустил. Постояла и пошла через ровную аллейку с саженцами, заботливо обработанную. Смотреть на это было дико — сад, трогательно ухоженный, а буквально в трехстах метрах от него — концлагерь, где издеваются над людьми, проводят опыты на детях, как на животных.

Деревья значит нужны, а люди — подыхайте?

Лена дико закричала и, не соображая, дала очередь по яблоням, но автомат заглох — патроны кончились…

Их перебросили на второй Белорусский и она не могла даже списаться с Колей. Потерялась после задания. По ночам кричала, днем, словно муха сонная ползала. Гибель больше половины ее группы, тяжелое ранение Дины, этой девочки полной планов, увиденное в концлагере — все это никак не могло уйти из разума и давило. Писать в таком состоянии было не возможно, ничего оптимистического не выходило, а кошмаров мужчине без нее хватает.

"После войны, Коленька, встретимся", — пообещала ему и смяла письмо, выкинула.

Главное Коля жив, остальное частности.

Да и подумалось: нужна ли она ему, может ли опутывать собой, ведь инвалид, как от этого не бегай. Никогда ей прежней не стать. В зеркало на себя смотреть стращно — седая.

А ведь ей только девятнадцать лет…

Вечером ее вызвали, а утром пополненная группа опять вышла на задание.

Сорок четвертый год подходил к концу.

На Новый год Лена получила звание капитан и погоны.

Сорок пятый Николай встретил в бою.

Двадцать девятого января войска первого Белорусского фронта вступили на территорию Германии. Польша, где их встречали с цветами, называли «братове», плакали и лезли обниматься, осталась позади. Подобной встречи советских войск в Германии, солдаты не ждали. Но это было неважно — главная цель была — Берлин.

Глава 45

Самое тяжелое положение сложилось в Восточной Пруссии — на третьем Белорусском фронте. Войска, в состав которых ввели первый Прибалтийский фронт, столкнулись с сопротивлением группировки армии «Север».

Но и другим фронтам доставалось.

Бои в Германии напоминали Санину по своему ожесточению Сталинград.

Но здесь доходило до абсурда — все чаще убитые солдаты рейха оказывались сопливыми пацанами, женщинами, а некоторые, например минометчики были прикованы цепью к арматуре и не могли покинуть своей точки. Мирное население было либо насмерть перепугано, либо настроено с ярой ненавистью, что предпочитало отравиться всей семьей, чем пережить вступление большевистских орд в родную страну, населенный пункт, дом.

Гитлер агонировал, фашизм издыхал. Однако раненый зверь бывает вдвойне опасней здорового и для себя и для окружающих. И советские войска не выходили из боев до апреля. Небольшая передышка и опять — теперь уже на Берлин.

Войска текли мощной волной на столицу рейха, желая задавить ядро своих несчастий. Николаю, как и всем командиром, приходилось постоянно проводить беседы с солдатами, чтобы не было эксцессов с мирным населением. Но все равно доходили слухи, что то здесь, то там происходили стычки. Оно можно было понять — прийти из разрушенной дотла родной страны, проходить четыре года под страхом смерти за себя и свою семью, а вернувшись застать холодную золу, а после идти мимо чистенькой, ухоженной бюргерской риги, встречать полные презрения взгляды фрау и… узнавать, что те жирели за счет рабов — угнанных насильно с оккупированных территорий.

Раз и Николай чуть не сорвался, не набил морду одному бюргеру, и то, что без ноги он был, не спасло бы, потому что в хлеву двух украинок нашли — полуживых, избитых как собак, у одной вовсе лицо и руки обварены. Не понравился хозяину ее взгляд и плеснул кипяток…

Как за такое не то, что морды не бить, не стрелять подонков?

Какой приказ сдержит бойца, если на месте тех Василины и Дуни окажется чья-то дочь или жена?

Убили ребята ночью бюргера. Семеновский орать, но Николай взглядом осек и тихо сказал: