Роберто задал тогда вопрос, который ошеломил меня:

– Я не пойму, откуда у вас еда? Что вы едите, если у вас никто не работает? У тебя дома полный холодильник. Откуда?

Он уезжал совершенно подавленный, растерянный. Дело в том, что он много лет был активистом общества дружбы с СССР, выписывал наш журнал на испанском языке, считал себя левым, любил рассуждать о марксизме. Он уезжал от нас как оплеванный. Он не смог приобрести даже «Запорожец»! Я пытался ему помочь, но ничего не вышло. Ему упорно навязывали «Жигули» и говорили, что «Запорожец» на экспорт не идет.

– Мне не нужен ваш «фиат»! Я хочу вот это – этот шедевр инженерной мысли! Назначьте цену, я заплачу! – убеждал он чиновников из Автоэкспорта.

Но «Запорожец» не имел цены, он был бесценный. Под конец Роберто высказал язвительную мысль, что эта машина, наверное, знает какую-то страшную государственную тайну, и поэтому ее не выпускают за границу.

– Правильно! – говорил он на прощание. – Это корыто нужно скрывать от всех. Черт возьми, янки напрасно тратят деньги на антисоветскую пропаганду. Им нужно просто посылать фотографии этого дерьма на колесах, указав его цену в соотношении с зарплатой рабочего. И все, ничего лучше уже не придумаешь… Обидно, что мне ее не продали. Я заработал бы круглую сумму. У нас есть коллекционер, он просто не догадывается, что в мире есть такая машина. Он бы с ума сошел, если б увидел!

Роберто уехал, и наши отношения оборвались. Он перестал отвечать на мои письма: я стал для него частью того мира, где за «Запорожцем» стоят в очереди. Наверное, он подумал, что там, в Коста-Рике, я удачно притворялся нормальным человеком…

– Насчет машин я не знаю! – сердито сказал дедушка Гриша. – У меня машины в жизни не было. А насчет бездельников он прав! Распустили народ, зажрались совсем! Раньше на работу опоздаешь на пять кинут, тебя на два года в тюрьму загонят. Дисциплина была!

– А что, эти костариканцы очень трудолюбивы? – не без иронии спросил учитель.

– Да нет же! Это нация жизнерадостных весельчаков. Работают намного меньше, а живут заметно лучше. И тем обиднее было мне выслушивать все это от него.

– А вы бы рассказали ему, как в годы первых пятилеток мы на голом месте создали индустрию, как догнали и перегнали по выпуску стали…

– Во-первых, место было отнюдь не голым, – перебил я дедушку Гришу. – Во-вторых, половину добытой нами стали мы потеряли в первые же недели войны. То есть могли бы и не добывать. Но не в этом дело. Обидно, что мы, народ мастеровитый, веками делали из металла прекрасные вещи, а сейчас делаем такое, что с души воротит.

Мы выпили еще по рюмке вина, и я окончательно уверился в том, что оно сильно отдает самогоном.

– …Народ ли мы, если в любой момент кучка подонков, преступников, убийц может захватить власть и резать нас как овец!

Шел второй час ночи. Бутылка с малиновым вином была пуста на две трети.

– Вы снова все доводите до крайности! – горячо возразил мне учитель. – Вы удивляете меня постоянно! Я представлял себе вас как европейца. А вы все время лезете в драку, высказываете крайние суждения и не хотите искать других. Нужно смотреть шире, заглянуть в историю. Мы народ судьбы особенной, высокой и трагичной…

– Да перестаньте вы, ей богу! Слышать этого не могу – насчет высокого и трагичного. Это все уже было, понимаете, все эти разговоры уже были. А трагедия наша всегда была только в одном. Мы с безумной легкостью уступали власть людям преступным и терпели их. Если вы не знаете примеров в истории, я могу перечислять весь вечер, хотя не считаю себя большим эрудитом.

– Вы не правы! – твердо повторил учитель. – Вам хочется представить наше движение как прямую линию, а такого не бывает. Деспоты были везде во все времена. И будут, наверное…

– Наверное! Но был ли где-нибудь такой народ, который не хотел и не признавал иной власти, кроме деспотической? Где другой народ, который веками глумился бы над законами, создавая их, чтобы попирать ежедневно и ежечасно! Где народ, который с таким фанатичным терпением переносил бы жестокость любой власти, а потом, вдруг взбунтовавшись, был так самоубийственно жесток в своем бунте! «Не приведи, господи, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» – это сказал лучший из русских, образ которого распинают у нас в школе…

Учитель сжал губы. Дедушка Гриша молча следил за нашим спором, его глаза зло поблескивали, я чувствовал, что он готовится и вот-вот выступит. И, не знаю почему, предстоящее выступление дедушки Гриши вызывало во мне какой-то смутный страх. С таким чувством распечатывают письмо от близкого друга, которому накануне отправили ругательное послание.

– И тем не менее всегда, во все времена были люди, которые умели оставаться людьми и противопоставить деспотической власти свою высокую духовность! – патетически произнес учитель. – Такие люди были и есть только на Руси, это лучшие люди, ими будет гордиться человечество. И уже только ради них, ради рождения этого племени титанов духа можно оправдать все наши страшные жертвы. Вспомните Рублева, Даниила, вспомните протопопа Аввакума, Сергия Радонежского…

– Ну-ну-ну… Оставьте вы эти заклинания! Сейчас вы всех перечислите – и старца Зосиму, и Алешу Карамазова с Наташей Ростовой… Это прекраснодушие наше у меня вот где! – я показал пальцем на горло. Учитель укоризненно покачал головой. – Ну что вы так смотрите! – взбесился я. – Мы уже кухонного ножа не умеем изготовить, а вы все про Алешу Карамазова! Вас вешать потащат на веревке, а вы будете бормотать: «Высокий, духовный!» – я передразнил его интонацию. – Называете одних святых! Пусть это были достойные люди, по тем страшнее, тем неискупимее вина русской церкви! Эту вину ничем не искупить, она останется в веках как преступление, как страшный грех!

– Что вы хотите этим сказать? Поясните! – заволновался учитель.

– А то, что пушкинский юродивый знал как первую заповедь: «Нельзя молиться за царя Ирода! Богородица не велит!» А церковь не знала! Делала вид, что не знает. И отдельные герои ее ничего не в силах были изменить. Церковь молилась за всех царей, за всех иродов, за детоубийц, насильников, деспотов! Церковь, которая тысячу лет назад взяла на себя руководство этим народом, отступилась, поддалась страху. Предала этот народ его собственным темным страстям и разделила эти страсти с ним вместе. Вместо того, чтобы учить добру, примером жертвы своей звать народ не поддаваться деспоту, вести к свободе – ведь этическая суть христианства – это огромная, небывалая ранее свобода человека от страха, от ненависти… Вместо этого церковь погрязла в алчности, в угодничестве!

– Вы не смеете так говорить! – задохнулся учитель. – Церковь возглавила освободительный поход князя Дмитрия, Сергий Радонежский послал двух своих иноков, благословил их на бой – случай небывалый!

– Да-да! Не прошло и двухсот лет татарского ига, и церковь решила, что пора возглавить…

– Так нельзя! Это все было сложно, трагически сложно. Христианство не успело укорениться на Руси, как пришли татары, а с ними страшная, жесточайшая война, междуусобицы. Церковь была еще слаба!

– Что за манера у вас: «не смейте говорить!» Я говорю то, что думаю. У нас принято считать, что церковь отодвинул в сторону Петр, а я считаю, что она сама отодвинулась гораздо раньше! Еще до Ивана Грозного. Если хотите, она не обратила в свою веру какой-то главной части народа. На протяжении всей истории Руси христианами были лишь единицы. И если Петр мог творить с церковными иерархами все, что хотел, то только потому, что они не значили ничего в глазах народа. Да что там Петр, зачем нам заглядывать так далеко! Вы поезжайте в Италию или Испанию и попробуйте заявить, что Папа Римский – враг народа, Ватикан закрывается, библию читать нельзя. Попробуйте – и вы вызовете восстание во всех католических странах! – А у нас! Я недавно видел документальные кадры: в двадцать пятом году с церкви сбрасывают колокол, он раскалывается, вокруг стоит толпа и хлопает в ладоши. Над толпой лозунг: «Долой кровопийцев-попов!» Татары не смели поганить церкви, так мы сами… И это после того, как у нас все охрипли от славословий нашей религиозности. Мол, уж как мы верим, как никому не дано! Мол, мы единственные Христа не забыли. Стыд какой!