Жена подала мне цветастый кисет, который только что сострочила на машинке.

Я высыпал в него шесть пачек махорки.

- Ватник не чисть, - предупредил я и надел ссохшиеся кирзовые сапоги.

- Ты опять за своё… - со вздохом сказала жена, подавая мне мешок в дверях.

- Ну будя, будя, - ответил я и потёрся ватником о побелённую стенку. - Будя. Прощевай, любушка!

Первые пятьдесят километров - дачи да посёлки - не интересовали меня. Ну его, урбанизм! На шестом десятке мелькнул пегонький телёнок с пятнами вокруг глаз, будто в очках! Пошёл, пошёл материал! На сто первой версте я вылез из вагона. Парная темь застилала глаза.

Я свернул козью ногу, поскрёб подзаросший подбородок (пятнадцать дней не брился) и спросил железнодорожника с металлическим сундучком:

- Сумнительно чтой-то… аль это Жмыхово?

- Аль не видишь? - ответил он язвительно.

Я выбрел на площадь. Автобус до Жмыхова стоял у ларька. Я поискал хоть какую-нито телегу, чтоб с сеном беспременно, не нашёл и взошёл в автобус. Был он гожий, молочного цвета - совсем не то. Два-три пассажира дремали, кондуктора тоже не имелось - не разговоришься!

Я оторвал билет и сипло сказал:

- Студёно быдто бы… ай не больно?

Никто не откликнулся.

Когда за окном залучились огоньки села, я постучал водителю.

- Отчини дверцу, отчини! - закричал я. - Закуражевел я, сдрему-то; невзначай мимоедом избу прошмыгнёшь!

- Я вас не понимаю, - ответил водитель к тихому моему удовольствию.

Я быстро пошёл к крайней избе, думая: «Перво-наперво парного, как водится, молочка испью. Испью, а там разговор сам потекёт».

Сопя, я постучал.

Мне стали открывать не спрашивая.

«Патриархальность, патриархальность какая!» - подумал я и воскликнул:

- Примайте странника!

Из сенных сумерек на меня кинул лешачий взгляд хозяин.

- Проходь, проходь. светлый ходок, - улыбнулся он космато, с лукавиной. - Чай, по радуге пришёл?

- По ей, по ей, - ответил я, входя и доставая сразу кисет.

Я в пояс поклонился хозяину, по рукам видать - изрядному пахарю:

- Парного бы… стал быть… молочка… Уж не обрезонь, стюдёно шибко!

- Ай румку не примешь? Охолодал ить? - светясь, спросил хозяин, ушёл за перегородку, чего-то там пошебаршил и вынес мне рюмочку.

Я выпил, и что-то отдало вроде коньяком.

- Индо слеза, право слово! - похвалил я и утёрся кисетом. - Сам, быват, гонишь?

- Казённая. Ты садись, папаша, рассупонивайся. - Он указал мне на красный угол и поставил на стол бутылку. - Не мешкая и почнём.

- Что ж, почнём! - согласился я и начал вторую рюмку.

- Вы петь будете или речитативом? - вдруг спросил хозяин любопытно.

«Славный какой мужик! - подумал я радостно. - Сейчас про жито, про озими потолкуем, а там и заповедное слово выскакнет».

- Начинайте, не стесняйтесь! - сказал пахарь и налил мне третью рюмку.

- Чего начинать-то? - спросил я любезно.

- С былины начинайте! - попросил он и сбегал для чего-то за перегородку.

«Уважить надо мужика, - решил я и начал школьной скороговоркой:

- Уж он сошку-то бросил за ракитов куст.

Исполать тебе, детинушка, торговый гость!»

- Стой, стой, - изумлённо сказал хозяин и кинулся за перегородку.

Я схватил его за руку и запел:

- «Мне царевну и даром не надо, чуду-юду я и так победю!»

Он надел пенсне и удивлённо уставился на меня.

- Я тебе ишо и спляшу! - закричал я. - Хошь лубяную кадрель, хошь лыковый перепляс».

Я пошёл выделывать сапогами, размахивая кисетом над головой.

«Сливаюся с народом, - радостно стучало в груди, когда я зазывно дробил сапогами перед милым пахарем. - Сливаюся и стираю грань».

Пахарь, однако, сызнова бросился от меня за перегородку, я вприсядку вкатился за ним туда и едва не сбил с табуретки включенный магнитофон.

- Это что за агрегат? - спросил я тоскливо.

- Слушайте, бросьте дурочку ломать! - сказал он раздражённо. - Вы из Москвы?

- Из ей! - сознался я. - В народ командированный, слиться чтоб… На трое сутки. А ты что, - я кивнул на магнитофон, - наука, што ль?

- Она и есть! - ответил он. - Институт этнографии, былинный сектор.

- На диссертацию материал наскребаешь, что ли? - спросил я.

- На её! - ответил он со вздохом.

http://www.lgz.ru/