— Ноу проблем. А что потом?

А он спросил:

— Когда «потом»?

— Когда проснусь.

А он заржал и ответил:

— А ты не проснешься… — и пошел дальше, не оглядываясь.

И тут у Лакримозы впервые реально екнуло в груди, но она справилась и произнесла твердым голосом, как и полагается настоящей системной герле:

— А мне пох!

И повернулась, и пошла к склепу, но не прямо, а в обход, чтобы не заметили сатанисты. А тусовка ломанулась в противоположном направлении, к выходу — все, кроме верного Дарк Мага, который догнал ее и снова стал предлагать свою компанию, и Лакримоза была конкретно благодарна ему за это, но в голове у нее безумствовала полнейшая сумятица, и хмель, и злость на козла Асмодея, и по всему по этому вместо того, чтобы поблагодарить и согласиться, или поблагодарить и не согласиться, или хотя бы просто поцеловать такого милого, милого, милого Дарк Мага на прощанье — ведь она могла и не вернуться из этого склепа, так что этот разговор имел все шансы стать вообще последним… так вот, вместо всего этого Лакримоза выбрала самую идиотскую, самую несправедливую и непростительную возможность, а именно: остановилась, топнула ногой и презрительно выпалила, что с импотентом не ляжет даже в гробу.

Она еще не договорила, она еще была только на середине этой невероятной фразы, она еще не выблевала ее всю, но уже осознала, уже ужаснулась той непоправимой гадости, которая выползала у нее изо рта, как черная гадюка из ямы, да, да, как черная гадюка, но не готичная стильная вестница смерти, какую должен приветствовать любой реальный гот, а мерзкая, вонючая, стыдная мразь, подобающая разве что бритоголовой урле. Лакримоза даже попробовала удержать ее за хвост, скомкать последние звуки, втащить обратно, но оказалось поздно — Дарк Маг услышал. Он покачнулся, как от удара, и пискнул скривившимся ртом что-то тоненькое, как пищат рыбы, когда из них вытягивают глубоко заглотанный крючок с намотанными на него внутренностями.

— Дарк, погоди, — прошептала она вдогонку мелькающим подошвам его кроссовок, а потом поняла, что шепчет вместо того, чтоб кричать, и поспешно крикнула. — Дарк, погоди!

Но он уже убежал, оставив у ее ног пластиковый пакет. Лакримоза наклонилась посмотреть: в пакете лежала початая бутылка водки, банка колы, полхлеба и два яблока. Увидев это, она приказала себе больше не думать, отключиться от всех мыслей вообще, потому что трудно идти наугад в полнейшей темноте, ощущая себя последней сволочью. Движение в темноте предполагает определенную долю оптимизма.

Наконец, впереди послышалось обреченное мяуканье кошки, мелькнули фигуры козлов сатанистов на фоне вновь разгорающегося костра. Прижав к груди сверток, Лакримоза пробралась в склеп, ощупью нашла неглубокую могильную яму под наполовину сдвинутой надгробной плитой и протиснулась внутрь.

Первые минуты она лежала неподвижно, употребляя все свои силы на то, чтобы не только не думать ни о чем, но и ничего не чувствовать. Удивительно, но какое-то время это ей действительно удавалось. А потом силы кончились, и Лакримоза разом начала захлебываться от холода, страха и отчаяния. Эти три беды сливались, как три притока одной большой реки, и река разбухала, вздувалась и безудержным наводнением затопляла набережные тесного мира, странным образом сжавшегося вдруг до размеров могильной ямы. Самое ужасное заключалось в том, что прошло всего-то каких-нибудь четверть часа, а впереди булькал все теми же тремя бедами огромный, непреодолимый, черный океан ночи, бесконечно, бесконечно, бесконечно превышающий крошечную захлебывающуюся букашку Лакримозиной жизни.

Вообще-то настоящий системный гот должен не бояться боли и смерти, а, наоборот, стремиться к ним. Боль и смерть — это так готично! Лакримоза и сама регулярно приходила к выводу, что должна немедленно покончить с собой, наливала полную ванну воды и отправлялась на поиски бритвы. Если она и оставалась жива до сих пор, то только потому, что папа, как назло, не держал дома ни опасных, ни безопасных бритв, а пользовался электрической. В принципе, можно было бы совершить самоубийство и при помощи электробритвы: например, лечь в ванну, а потом бросить туда бритву, предварительно включив ее в сеть. Но это решение не содержало основных готических элементов, то есть, вскрытых вен, вытекшей крови и красивого, смертельно бледного лица, а потому решительно не подходило.

Никуда не годились и одноразовые пластмассовые станочки, при помощи которых мама выбривала себе прикольные узоры в низу живота. Они оставляли неглубокие порезы, больше похожие на царапины, и, хотя этого было достаточно для появления крови, нужного настроения все равно не создавалось, потому что Лакримоза то и дело вспоминала про основное назначение станочков и принималась реально ржать вместо того, чтобы погружаться в конкретную готичную депрессию. В итоге, наполненная ванна тратилась всякий раз впустую, то есть, на банальное мытье… что, в общем, было тоже неплохо, в особенности для ног, измученных постоянным заключением в тяжелые шнурованные гады.

В общем, Лакримоза считала себя близко знакомой и с болью, и со смертью… вот только это были какие-то другие боль и смерть, совсем не похожие на то потное от паники удушье, на грани которого она оказалась здесь, в склепе. Скованная ужасом, она просто не могла пошевельнуться; единственная надежда заключалась теперь для Лакримозы в том, что сознание ее померкнет раньше, чем рассудок, что она потеряет чувство прежде, чем сойдет с ума.

От реального помешательства ее спасла кошка — та самая, несчастная жертва козлов-сатанистов, вернее, не сама кошка, а ее жуткий предсмертный вопль, так же плохо вписывающийся в красивый антураж готичного страдания, как и Лакримозино удушье. Странным образом мученическая смерть кошки помогла Лакримозе прийти в себя: возможно, потому, что Лакримоза ощутила гадкую, подлую, но такую человеческую радость, облегчение от того, что происходящее с ней — еще не предел, что может быть еще хуже, намного хуже, и это «хуже» досталось на сей раз кому-то другому, а не ей самой.

Она пошевелилась, приподнялась и высунула голову из-под плиты. Дышать сразу стало легче, в голове немного прояснилось. «Так. Значит, три беды, — подумала Лакримоза. — Давай-ка справляться по очереди. Сначала — холод.»

Холод и в самом деле стоял собачий; Лакримозу била крупная дрожь, а зубы клацали так, что заглушали даже мерный речитатив близкого сатанинского ритуала. Что делать? Локоть устал, Лакримоза вернулась под плиту, уперлась боком во что-то непонятное и похолодела еще больше: что это? Неужели все-таки кость? Ее ведь раньше не было! Точно, не было! Неужели мертвец действительно вернулся? Но тогда почему по частям, а не целиком? Она осторожно ощупала предмет и вспомнила: пакет с водкой! Ну конечно! Это был пакет с водкой, оставленный ей Дарк Магом. Милый, милый Дарк! От воспоминания о нем Лакримозе стало теплей. Она снова высунулась наружу. Водка пилась почти нечувствительно, как вода. За один присест Лакримоза заглотила стакан, как минимум.

Снаружи послышались крики, шум, но что ей до этого шума? Подумаешь, шум. Чудесное тепло разливалось по всему ее телу. Лакримоза блаженно потянулась и устроилась в могиле поудобнее. Просторно тут… видать, рослый покойник был… И что они так шумят, козлы, спать мешают? Вроде, драка, если судить по крикам. Не иначе как бритоголовая урла сатанистов мочит. Ну и пусть себе мочит, Лакримозе пох. Лакримоза на них болт забила. У нее, правда, болта нет, зато у Дарка есть. Милый, милый Дарк… Мысли ворочались медленно, но плавно, без труда. Она повернулась на бок, сунула обе ладони между колен, улыбнулась и заснула, думая о Дарке и о том, какой великолепный готический трах ждет их обоих в самом недалеком будущем.

Когда Лакримоза проснулась, было уже около полудня. Она спустилась к Смоленке, чтобы умыться, потом позавтракала яблоками и вернулась в склеп — обдумать ситуацию. Родителям она наплела вчера, что переночует у подруги в Пушкине и утром прямо оттуда, не заезжая домой, отправится в школу. Следовательно, с этой стороны осложнений не грозило. Зато учебный день она прогуляла конкретно и безвозвратно. Теперь придется добывать где-то справку для классной, чтобы не наябедничала предкам. Ничего, не впервой.