Видя, что лидеры фашистов собрались в библиотеке, мальчик решил, что книги в красных кожаных переплетах и были главной целью их появления. Уже через день он стал узнавать их по внешнему виду: Цезарь Мария де Веччи, Пидмонтез с пышными усами, Мишель Бьянчи – худой и в пенсне, представлявшийся ему настоящим дипломатом, Итало Бальбо – самый шумный, с постоянно взлохмаченными красными волосами. Пятидесятишестилетний генерал Эмилио де Боно с лысой головой и белой козлиной бородой, бывший командир 9-го армейского корпуса, казался среди них главным, но, как стало потом известно, как раз он-то в числе первых и поддался панике, опасаясь объявления чрезвычайного положения.

– Нас, офицеров, расстреляют непременно, – говорил он чуть ли не всем, с кем встречался.

Напряжение обстановки стало нарастать после полуночи, 27 октября. Фашисты установили пулемет в местной префектуре, а на горе Субасио, в сорока километрах от города, армейские артиллеристы выкатили на боевую позицию тяжелое оружие, нацеленное на старую гостиницу. По другую сторону площади Италии войска расположили пулеметы чуть ли не в каждой двери и окне домов.

Пустые бутылки от шампанского валялись повсюду, пепельницы были до краев наполнены окурками, что было не принято в гостинице, и, по мнению Джиорджио, скорее напоминало генеральный штаб перед боем. Связные сновали на мотоциклах, покрытые пылью подобно мельникам. В бильярдной комнате и комнате отдыха на больших столах из красного дерева были разложены карты с расположением фашистских отрядов. Офицеры с озабоченными лицами прибывали на едва ли не разваливающихся автомашинах, докладывали обстановку и уезжали, не успев выпить даже глоток воды. Было ясно, что эти люди не бросят оружия до тех пор, пока не добьются власти.

Неожиданно обстановка изменилась. Посыльный доставил телеграмму. Прочитав ее, генерал де Боно произнес запинаясь:

– Кажется, начинается игра со счастливым концом.

Через несколько минут после его краткого разговора с командиром войсковой части армейские подразделения начали отход. Чернорубашечники разразились радостными криками и кинулись обнимать друг друга. Шляпы и фуражки полетели ввысь, зазвенели все городские колокола и колокольчики. Четверо фашистских лидеров произнесли речи с балкона перед собравшимися чернорубашечниками и поспешно, сев в автомашины, уехали.

Когда в гостинице наступила полная тишина, Джиорджио на цыпочках прошел в библиотеку. Мальчик хотел посмотреть комнату, в которой его дед заявил о принятии исторического решения, и был разочарован, увидев, что в ней все было по-прежнему. В воздухе еще висел сигарный дым, часы ходили, на камине лежала оставленная в спешке телеграмма.

Джиорджио, схватив ее, прочитал: «№ 23870. Сообщаем, что инструкции, предписанные вам в телеграмме № 288/59 в связи с введением чрезвычайного положения, отменяются…»

Снова и снова водитель Итало Бальбо нажимал на грушу сигнала своего автомобиля. Клаксон буквально ревел, но все было напрасно. Несмотря на дождь, дорога была забита людьми, двигавшимися в сторону Рима. Проехать по старому каменному мосту, выводящему на улицы города, где две тысячи лет назад с триумфом встречали императора, было почти невозможно.

Большинство шло пешком, счастливчики ехали на машинах, обдавая округу грязной водой из луж. На это никто не обращал внимания, главное было не остаться в хвосте. Все произошло, как и ожидалось: король и правительство пошли на уступку. Ничто теперь не могло отвлечь людей от марша на Рим.

Многие чернорубашечники под холодным проливным дождем терпеливо ожидали по тридцать шесть часов распоряжения о начале марша. Те, кому стало известно об отмене чрезвычайного положения, самостоятельно отправились в путь. Все шли с надеждой, не зная точно, что их ждет впереди.

Люди были голодными, не получив за все это время никакой пищи.

В толпе было несколько тысяч студентов, рассматривавших происходившее как воскресное развлечение, своего рода карнавал. Некоторые из них приехали поездами в вагонах третьего класса, разместившись под деревянными скамьями прямо на полу.

Все были одеты кто в чем. Один парнишка из Ареццы прихватил в спешке голубой дождевик своей матери. Неапольские рыбаки шли в матросских бушлатах, тосканские фермеры – в охотничьих куртках. Некоторые были босиком. Всеобщее внимание привлекал мужчина с развешанными по всей одежде пятьюдесятью значками с серпом и молотом, снятыми, как он хвалился, с мертвых коммунистов.

Таким же эксцентричным было и их оружие: музейные пистолеты, заряжавшиеся с дульной части, допотопные мушкеты, старинные охотничьи ружья, снятые с вооружения еще в 1880 году винтовки.

Почти никто из них не смог бы сделать и одного выстрела. Те, кто не смог найти никакого оружия, прихватили клюшки для гольфа, косы, вилы, колья и даже ножки от столов – все, что оказалось под рукой. Один держал в зубах кинжал, другой жонглировал динамитными шашками. Некто Федерико Антониоли нес ярмо для быков.

Для сотен людей времени для подготовки к походу вообще не было, и они для решения вопроса прихватили кто ножницы для стрижки овец, а кто и серьги своей жены. В Феррари конторский клерк, услышав о марше, поспешил к своему шефу, на ходу сменив белую рубашку на черную. Когда тот спросил его, долго ли он будет отсутствовать, клерк ответил:

– Откуда я знаю. Ведь происходит революция!

А в Чианциано, неподалеку от Флоренции, некий лейтенант армейской ремонтной службы, не доложив своему начальнику о полученной им команде, чтобы успеть вовремя, остановил поезд, шедший в южном направлении.

Хозяин косметического магазинчика в Феррари, получив назначение на дежурство на центральной железнодорожной станции, вывесил в окошке записку, чтобы поставщики товаров оставляли их в течение ближайших двух дней в будке дежурного зала ожидания первого класса.

Для всех, кто придерживался фашистского кредо, Рим был не только магнитом, но и встречей с историей.

Чернорубашечники, выезжавшие поездом из Грос-сето, прихватили с собой слепого восьмидесятилетнего старика, воевавшего пятьдесят два года назад вместе с Гарибальди. В Монтеротондо Паоло Петруччи, неизлечимо больной туберкулезом, и тот собирался принять участие в марше.

Некоторые люди вообще впервые в своей жизни покидали дом. Кавалеристы Джузеппе Карадонны из Фоггии выехали на конях в плащах и шляпах с перьями. Некий состоятельный молодой человек из Асколи отправился в поход в одиночку, установив пулемет на своем гоночном «фиате».

Воспользовавшись свободным временем, все больше людей на мотоциклах и тракторах, на поездах и автомобилях, размалеванных лозунгами типа: «Наплевать на все – Рим или смерть», спешили разделить триумф. Всех их направлял магнетизм человека, работавшего долгие годы над тем, чтобы эмоции людей смогли выплеснуться в нужное время.

На знаменах и касках, подобно воинственному кличу, было начертано: «Да здравствует Муссолини!»

В зрительном зале миланского театра «Манцони», построенного в стиле барокко с обильной позолотой, свет был приглушен. Освещенными оставались только ложи. Бинокли присутствовавших направлялись на дотоле неизвестный профиль мужчины, сидевшего во второй из них. Тридцатидевятилетний Бенито Муссолини, казалось, намеревался провести остаток вечера со своей женой Рашель и двенадцатилетней дочерью Эддой, и ничто другое его не занимало.

Но вот свет был погашен, и тяжелый занавес раздвинулся. Начинался первый акт оперы Ференца Мольнара «Лебедь». Когда ведущая актриса Лина Паоли стала исполнять арию принцессы Беатрис, Муссолини принял свою обычную позу. Подперев подбородок белыми, почти женственными руками, он устремил свой взор вперед, подобно бульдогу, сидящему в конуре.

Большинство зрителей знало о Муссолини не более тех нескольких строк, что были помещены в его ежедневной газете «Иль Пополо д'Италиа», рассчитанной на чернь. До 1912 года в Милане его вообще не знали. Только став заместителем директора по хозяйственной части социалистической газеты «Аванти», он прослыл репортером острым на язык. Мало кто мог предположить, что этот человек, изгнанный из рядов социалистов в 1914 году в связи с вступлением Италии в войну и создавший новую фашистскую партию, набравшую в 1919 году менее жалких пяти тысяч голосов на парламентских выборах, сможет привести страну на грань начала гражданской войны.