- Это похвально. Хорошо, 'папа', готовьте документы, а я пока накидаю на бумаге всё, что отложилось в башке. Эх, говорили мне: 'учись - пригодится'.
Я уложился в два листа хорошей веленевой бумаги. Вспомнил смерть Столыпина, первую мировую войну, в которую Россия ввязалась по какой-то дурости, предательство Рененкампфа, самоубийство Самсонова, устранение Распутина, февральскую революцию, Керенского, октябрьский переворот, Ленина, Троцкого, Дзержинского и прочих 'камрадов': большевиков, меньшевиков, эсеров, позорный Брестский мир, гражданскую войну, интервенцию и вероломство союзничков, НЭП, ГОЭЛРО, коллективизацию, раскулачивание. Хотел было приступить к второй мировой, но потом передумал - и так, много всего накопилось. С этим бы разобраться.
Поручик Одинцов
Одинцов-старший всю жизнь протрудился в маленькой скрипучей конторке, так и не прыгнув выше коллежского регистратора. Чин был низким и что самое скверное - малооплачиваемым. С детства Андрей помнил, как, вернувшись домой, отец облачался в шёлковый китайский халат с широкими рукавами, падал на продавленный диван, наливал из хрустального графинчика стопочку водки, опрокидывал одним махом - не закусывая и не морщась, выпив, вытирал усы и довольно крякал:
- Вот, мерзавка! Хорошо пошла!
Затем раскуривал глиняную трубку и, пуская к пожелтевшему потолку клубы сладковатого дыма, предавался расстройству в чувствах. У Евгения Ивановича помимо сына-балбеса стремительно вырастали три дочери - не умницы, не красавицы и, увы - без приданного. Чиновник скучнел, допивал графинчик до дна, лицо его тут же приобретало густой свекольный цвет, кулаки сжимались, в глазах начинали сверкать недобрые огоньки.
Атмосфера в доме мгновенно накалялась. Домочадцы ходили на цыпочках, опасаясь потревожить главу семьи. Одинцов-старший, в служебном присутствии смиренный агнец, дома превращался в рыкающего льва, и горе тому, кто подвернется под горячую руку.
Евгений Иванович до последней буквы придерживался принципа 'бей своих, чтобы чужие боялись' и лупцевал детей с садистским удовольствием, вымещая обиду за несложившуюся жизнь. Мать их, больная и слабая женщина, боялась мужа, и перечить не смела. А уж тот навострился, умел стукнуть так, что несчастный ребёнок плакал от боли и обиды одновременно. После 'воспитания' приходил черёд унижений иного рода: коллежский регистратор подзывал наказанного и заставлял благодарить 'за науку'. Полагалось говорить: 'Простите, папочка', стоя на коленях и целуя руку.
Андрей устал плакать в уголке, вытирать кровь с разбитых губ и копить злость. 'Рано или поздно вырасту и отомщу за всё', - думал он.
Всё это могло закончиться плачевно как для Одинцова-старшего, так и его сына, но тут приехал из Нижнего Новгорода брат Евгения Ивановича - отставной полковник от инфантерии, ветеран русско-турецкой войны, человек строгий, но справедливый. Он стал свидетелем безобразной сцены: коллежский регистратор отчаянно лупил маленького Андрюшку по щекам из-за пустяковой провинности, сердце старого офицера не выдержало, промеж братьев случился серьёзный разговор, после которого полковник забрал племянника и помог ему перевестись в кадетский корпус, основанный ещё графом Аракчеевым. Так началась военная карьера Андрея Одинцова.
- Кадет, на палочку надет! - неслись за спиной выкрики городских сорванцов.
Отпущенный в краткосрочное увольнение Андрей, шагал по городу улыбаясь. Ему нравилась красивая форма, зависть в глазах встречных пацанов и многообещающие взгляды гимназисток.
Мать через год слегла от чахотки и так и не встала. После её смерти все сношения с отцом прекратились, каникулы юноша проводил у дяди, редкие письма адресовались только сёстрам, которые постепенно нашли своё женское счастье.
Учился он неплохо, лучше всего удавалась гимнастика, ей в корпусе уделялось много внимания. Андрей освоил все имевшиеся снаряды, с удовольствием тягал тяжёлые гири и стал чемпионом курса по подтягиванию на турнике. По другим дисциплинам успехи не были столь выдающимися, однако преподаватели выделяли его как серьёзного и вдумчивого ученика, способного брать приступом любую науку. И всё бы ничего, но однажды Андрей влюбился. Ему исполнилось всего семнадцать лет, и предметом его любви стала ветреная модистка, известная всем кадетам как 'мадемуазель Обожэ'. Сколько воспитанников корпуса прошло через её будуар, знала только она, но в том, что число их исчислялось десятками, не сомневался никто, в том числе кадет Одинцов. Но вот... втрескался по самые уши и ничего не мог с собой поделать. Мадемуазель Обоже, давно переступившей черту бальзаковского возраста, льстило столь горячее внимание со стороны романтичного юноши, она благосклонно принимала знаки его внимания и... продолжала порхать как мотылёк, кружа головы неизбалованным женской лаской воспитанникам корпуса. Другими словами, кадет Одинцов не был первым, не стал и последним.
Переодевшись в штатское, он сбегал после занятий и мчался как угорелый к светящимся в темноте, будто кошачьи глаза окнам пассии. На последние деньги покупал дорогие подарки, забросил учёбу (Какая физика! Какая геометрия! До них ли мне, братцы!), стал дерзким и непослушным. Как итог - едва не вылетел из корпуса. И снова вмешался дядя. Узнав, что племяннику грозит отчисление, он бросил все дела и сумел выцарапать для Андрея недельный отпуск.
Кадет вышел через главный выход, где стояли четыре пушки с медными стволами на зелёных деревянных лафетах. Дядя поджидал в нанятой коляске, выходить из экипажа не стал, жестом пригласил племянника сесть рядом.
- Говоришь любовь у тебя, амуры всякие, - процедил сквозь зубы отставной вояка. - От болезни этой только одно лекарство. Уж я тебе покажу Амуров с Купидонами!
Извозчик доставил Одинцовых к ступенькам 'Парадиза', увеселительного заведения в котором звучал рояль и танцевали молоденькие барышни. Полковник позвал хозяйку, отсчитал ей пухлую стопку ассигнаций и велел не выпускать племянника, пока тот как следует не перебесится.
Из дверей 'Парадиза' кадет вышел полностью излечённым от любовного недуга и, по счастью, не подхватившим иные болезни деликатного свойства. Благополучное выздоровление дядя с племянником отметили в дорогом ресторане, и после этого жизнь Андрея вошла в привычное русло.
Он вернулся к учёбе с прежним напором, за усердие получил погоны вице-фельдфебеля, напрочь изгнав из головы некогда столь милый образ мадемуазель Обожэ.
Закончив корпус, поступил в пехотное училище. Два года, проведённых в стенах старейшего военного учреждения, не пропали даром. Из юнкера Одинцова получился хороший офицер: смелый, начитанный, расторопный, не испорченный политикой и не развращённый доступными женщинами.
Рано или поздно учёба заканчивается. Пробил час распределения по войскам. О том, чтобы попасть в гвардию не стоило и мечтать: нужны были хорошие связи и большие деньги. Гвардейцы жили на широкую ногу, посещали светские салоны, танцевали на балах, пили дорогое шампанское, говорили на французском, кутили в строго оговоренных и безумно дорогих ресторанах. В общем, небогатому Одинцову в гвардии делать было нечего, разве что следовать примеру некоторых знакомых: чтобы поддерживать реноме они фактически находились на содержании у своих обеспеченных жён.
Андрею выпала вакансия в резервный пехотный полк, расположенный неподалёку от Ярославля. К назначению он отнёсся спокойно, сожалел лишь, что не сумел попасть на театр русско-японских военных действий. Казалось, именно там он мог проявить себя полностью. Но не сложилось, так не сложилось. В конце концов, войн на его век хватит.
Знакомство с Аристархом Петровичем состоялось в прошлом году: поручика внезапно вызвали в штаб округа. Пожилой генерал, отрастивший роскошные баки и старообрядческую бородку, объявил, что Андрей направляется в бессрочную командировку, велел отобрать надёжных солдат.
- Ваше назначение будет секретным, постарайтесь никому о нём не говорить, - предупредил генерал. - Даже командиру полка. Вы поступаете в полное распоряжение профессора Дементьева. Его воля для вас приказ.
