00.05

Случай этот стопятидесятилетней давности мы живо обсуждали сегодня с Олафом, моим дорогим мужем: я собиралась со Снежаной Константиновной, моей дорогой подругой детства, в присутственное место на прием. Снежана Константиновна меня буквально упросила, там намечался какой-то специальный фуршет, чуть ли не «Звезды Губернии» и чуть ли не «с губернатором». Ей на работе дали приглашение на «два лица», а второго лица у нее нет, ну то есть нет именно для официальных и торжественных мероприятий, потому что ведь не со сборщиком же металлоконструкций к губернатору. И Снежана Константиновна искрометно придумала говорить всем интересующимся по поводу, что вот неразвитая подруга (я) упросила ее отдать это самое приглашение на «второе лицо», чтобы круто потусоваться. С губернатором.

Да. А Олаф был традиционно против выхода меня в люди и мечтательно вспомнил неожиданно Юленьку, приговаривая: «А ты знаешь, многих женщин удивительно украшает сломанный нос».

Тем не менее я активно собиралась, наряжалась, рисовала глаза, как в школе на дискотеку, – помню, тогда тени делали из цветного мела с добавлением битых елочных украшений – «для блеску». И вся эта роскошь утрамбовывалась в перевернутую шашку (игра такая – шашки, поддавки, чапаевцы).

Надела свое Черное Платье № 2, с кружевом по подолу, сама, набитая дура, пришивала швом «вперед иголка», Марья-искусница.

Недавняя попытка увеличить парк Черных Платьев до трех штук с треском провалилась. Мне редко когда что-нибудь идет из одежды и обуви. Или эти жуткие зеркала в примерочных возмутительно толстят. Неважно, но обычно свой собственный вид в новом наряде вызывает у меня отвращение. И вот я неожиданно и счастливо встретила потенциальное Черное Платье № 3. Это было чудесное платье, такое черное. Скромный треугольный вырез спереди тонко уравновешивался волнующим нескромным треугольным вырезом на спине. По подолу были хаотично разбросаны аппликации красного и серого цвета, в форме усеченных конусов. Прелесть что такое. Тайно, стараясь не спугнуть фортуны, я просочилась в примерочную. С ненавистью освободилась от пальто, шарфов, двух-трех свитеров и твидовых теплых брюк. Робко посмотрела в зеркало. Платье меня красило, скромный треугольный вырез впереди открывал трогательные ключицы, а волнующий нескромный треугольный вырез сзади подчеркивал бодрый настрой нетолстой спины.

«Хо-хо, – неоригинально подумала я, – хо-хо!»

В примерочную нагло заглянула неприятная продавщица, вертлявая девица с пирсингом в носу, похожим на желтый угорь.

– Нннну нннет… – торжествующе сказала она, – нну нннет… К этому платью не только грудь, а еще и ноги нужны…

Если бы меня в школе хоть сколько-нибудь научили метать гранату, я бы взяла с полу «ничьи туфли на шпильке», оставленные для общественных надобностей, и ловко превратила бы мерзкую лгунью в инсталляцию «Девушка с Каблуком в Глазнице», но гранату метать меня не научили совершенно. Равно как и японским народным приемам борьбы, когда силой разума заставляешь человека откусить свой собственный язык и сожрать его.

Я сняла платье. На несуществующих ногах вышла из магазина, полемично открыв дверь пинком.

Уговаривала себя, что не может культурного человека, зрелую женщину интересовать мнение «пирсинга в носу», наверняка уверенного, что «архетип» – это чертовски важный тип, а может, даже и в этом не уверенного. Не уговорила.

00.15

Проверила детей. Спят.

Вечером Павлик учил французский текст, постоянно отвлекаясь от скучного занятия и спрашивая у сестры: «Как будет по-латыни «да» и «нет»?».

Лиза в своем медицинском лицее как бы учит латынь. Удивляюсь, откуда взялись эти умные дети, иногда чувствую себя их прислугой-мексиканкой. Дочь Лиза терпеливо отвечала, что ««Нет» – это «non, нон». А про «да» мы не проходим, да и зачем? Мы же учим медицинскую терминологию, рецепт там выписать, диагноз поставить…» – с великолепной небрежностью объяснила она брату. «Ага, – не сдавался сын, – ага, допустим, но как же тогда сказать больному: «Да, вы – идиот?»»

00.30

А на приеме было как-то скучновато, даже и с кружевами на подоле, нечего делать, кроме, разве что, посмотреть Губернатора, он на д'Артаньяна похож, клянусь, или даже нет: на слугу двух господ Труффальдино из Бергамо.

Приемы и вечеринки со значением я вообще недолюбливаю.

Как-то я считала, что просто блистаю на одной из таких, потому что присутствующие с меня не сводили глаз, провожали восхищенными взглядами и все такое. Просто плыла на волнах обожания, была собой так довольна, что прямо хоть в президенты баллотируйся, а потом оказалось (ужас, ужас!) – что после посещения, очевидно, сортира, я плохо «оправила» платье (Черное Платье № 2, в стиле «нью лук» с широкой юбкой), и подол его зацепился за колготковый пояс. Остаток вечера прошел как волшебный сон, я стремалась и ныкалась по углам, была дико смущена – все удовольствия. «Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище поэта…»

А если бы я знала, что сегодняшнее мероприятие (районного масштаба) будет происходить в банкетном зале гостиницы «Холлидей Инн», я бы вообще не пошла. В гостинице «Холлидей Инн» мы как-то разово снимали «апартамент» с В., и я вообще удивляюсь, как сегодня не впала в кому-двенадцать[1] прямо-таки на роскошных ступенях белого мрамора в розоватых прожилках, похожих на карликовые березы, потому что какая-то из моих внутренностей сгенерировала столько боли… очень много боли…

Причем я уверена, что это было никакое не сердце. Подозреваю желудок, он у меня очень трудолюбив и мстителен, именно оттуда поднимаются и вылетают на свет мои слова, подлежащие-сказуемые и прочие второстепенные члены предложения, а мои слова – это я. Да и наоборот тоже.

Уработала с горя один за другим три бокала шампанского.

Или даже четыре, или даже пять бокалов.

Большая это была ошибка, большая, потому что мне от шампанского сначала становится весело-весело, а потом – грустно-грустно, начинаю вспоминать «былое и думы», чего делать совершенно не надо, учитывая последующее возвращение к Олафу, который мои настроения просто носом чует, просто. Он вообще – хоть и машина смерти и весь чугуннолитой – но в своих копаниях и изысканиях во мне утончается до… до прямо не знаю до чего.

00.45

С В. мы пили коньяк, потому что я почему-то с пылом принималась возражать против именно шампанского, уверяя, что в гостиницах его пьют только проститутки – респект Джулии Робертс, безусловно.

Пьем вполне дурацкий коньяк из пластиковой бутылки, а на улице – гроза, тротуары заливает сильный дождь, хлещет по окнам, гремит по блестящей оранжево-красной металлочерепице – по крыше ресторана с одноименным названием «Холлидей Инн». Туда мы собираемся пойти завтра утром на загадочную штуку с названием бранчинг,[2] я неграмотна и не знаю, что это такое, в чем честно признаюсь. Может быть, завтрак с вином и водкой? В. тоже озадачен, но важничает и утверждает, что чертов бранчинг – обширный завтрак с тортами.

Яркие молнии разрезают темное праздничное небо, как длинный нож праздничный утренний торт.

Я вспоминаю детский стишок в переводе Маршака, по-моему: «Вот две капли дождевые на стекле, они живые. Каждой капле дал я имя: эта – Джонни, эта – Джимми, кто доскачет первый вниз, тот получит первый приз…»

Продолжения я не помню, мои дети уже достаточно большие, а В. очень взволнован судьбой победителя и требует от меня немедленно рассказать стих до конца.

– Забыла я, забыла!..

– Конечно, забыла, – укоризненно качает головой В., он лежит на спине, и его затылок ездит по покрывалу, как причудливый автомобильный «дворник», – как только речь заходит о самых важных вещах…

– А хочешь, я тебе «Королевский бутерброд» расскажу? – пристраиваю свой подбородок на его подбородок. Разговаривать так не совсем удобно, зато здорово весело.