Из этих размышлений, самых пространных, меня вывел толчок носом в колено. И Поэт пискнул:

— Хочешь взглянуть на Усыпальницу?

Я решил, что это культовое место мышек, кивнул и пошел за ребятами. Изучать — так изучать.

В этой части пещеры было совсем темно, грибы не росли и ничего не росло; вообще казалось достаточно неуютно — и я фонарь зажег. И в свете фонаря увидел, что пещера уже не слишком-то и естественная — под ногами уже не песок, а бетонные плиты, а свод укреплен стальными перекрытиями, вроде арок. Что, по моим наблюдениям, не очень похоже на мышиную работу. Вдобавок сбоку от дорожки можно было разглядеть рельсы, полузасыпанные песком и каким-то буроватым прахом.

— Боец, — спрашиваю, — чья Усыпальница?

Старший Мыш сел, поднял мордочку и свистнул:

— Ваша. Больших. Тебе интересно?

Меня чуточку так тряхнуло. Интересно, пожалуй. Мороз по коже. А Поэт вздохнул и пискнул:

— Красиво и гордо. Чувствовали смерть. Пришли сюда умирать. Народ с достоинством.

И побежал вперед по плитам к стальному трапу, который вел вверх, в черную темноту. Я поднял фонарь и увидел, что там, наверху, открытый люк, толстенная броневая плита. А в люке уже совсем непроницаемая темень.

— Можно подняться? — говорю.

Мыш только подпрыгнул утвердительно. А Поэт свистнул сверху:

— Надо видеть. Надо помнить, учиться предсмертному спокойствию. Благородные враги.

Я пошел. Мышки истоптали трап основательно, чувствовалось, что много поколений по ним поднималось. Почему-то мне сразу стало понятно, что это мышиные ножки ступеньки сбили, а не человеческие ноги. Другие следы остались. Меня очень тронуло, что мышки ходили помянуть людей и уважали их достоинство перед лицом Вечности… только вот на человеческое поведение это благородство духа было как-то не очень похоже в моем понимании.

Мы влезли в люк и осветили все внутри фонарем. Это место было похоже на шлюз, какие бывают на космических станциях — маленький кубический такой закуточек, в котором только и есть, что бронированная дверь, тоже открытая, но вся в уплотнителях, и ясно, что раньше закрывалась герметично.

А за этой дверью располагался бункер. Громадный, как город в миниатюре.

Может, типа бомбоубежища, может, более универсальная штуковина — только видно, что вещь строилась на века и с размахом. И вовсе не с той целью, чтобы кто-то там, уставший от жизни, сюда пришел умирать, а совсем наоборот, чтобы эти самые пришедшие выжили, невзирая ни на какие внешние катаклизмы.

Он был очень обширен, этот бункер. И оборудован так же шикарно, как та капсула, в которой я Эдит нашел. Чувствовалось, конечно, что мышки, которые первыми сюда попали, большую часть всяких бытовых предметов взяли себе — но все равно, поразительная роскошь. Искусственные окна, за ними системы для создания трехмерной голографической картинки — электроника, конечно, в прах рассыпалась, но на голограммах пейзажи убитого мира были, наверное. Или еще какие-нибудь местные прелести — но обычно делают пейзажи, посентиментальнее. Мебель, которая уцелела — в музей годится, блистательный модерн, стены отделаны чем-то… сразу не поймешь, что за материал, но выглядит здорово и сохранилось на диво. Отдельные такие номера тут были, сущий люкс, а еще спортивный зал, наверное, с какими-то ржавыми штуковинами и нечто вроде салона… Наблюдательный пункт я нашел, чтобы спасшиеся могли поглядеть, как во всем остальном мире дела — оптика все-таки сохраннее, чем электроника. В оптике я увидел величественные развалины бывшего города под местным злым солнцем в выцветших небесах, только менять обзор не получалось, механизмы уже, конечно, умерли бесповоротно, но все равно… Город серьезный был, громадный, ясно — может, красивый, но теперь уж, по этим руинам бетонным, по ржавой арматуре никто бы ничего не понял, кроме археологов, конечно…

В общем, бункер по последнему слову, по самому последнему. Чудо науки и техники. И вся эта прелесть завалена скелетами, буквально. Всюду кости. Я поднял один череп поглядеть. Антропоиды, совершенно точно, почти такие же, как мы. Может даже, думаю, те самые, которые начали эти апокалипсические игрушечки, вот весело-то. А мышки их считают благородными врагами. Что-то про смерть с достоинством толкуют. А эти покойные убийцы просто мечтали поубивать всех, кроме самих себя. Но при этом уцелеть, хоть весь мир провались.

Одежда в пыль истлела. Зато на некоторых черепах противогазы сохранились. Ну да. Помогли вам противогазы, бункер и все такое. Господь не фраер.

А на кухне, откуда, конечно, вытащили в незапамятные времена все, что только можно, я нашел несколько показательных вещей. Их, наверное, проверили и бросили.

Баллоны с ядом для грызунов-паразитов. Смешно, действительно. У меня появилось настолько нехорошее чувство, что даже глаза стало жечь и в животе похолодало.

— Ребята, — говорю, — пошли отсюда, а?

А мышки меня не поняли. Наверное, решили, что настроение у меня испортилось от скорби и памяти. А мне просто было стыдно, и все. А я все думал, из каких соображений мышки не заняли это отличное место для жилья. Может, конечно, только из уважения или, там, из местных суеверий — но может у них подсознательно дурная память осталась. Страх пополам с брезгливостью охраняют понадежнее абстракций вроде уважения — а в мышином мире особенно.

Яд у меня из ума не шел, вот что.

Из-за того, что я замолчал и все такое, мышки тоже тактично молчали. Чтили память моих родичей. Меня только толкали и покусывали за ноги, когда надо было сворачивать. А я почти по сторонам не смотрел в мрачных мыслях о бренности.

Тем более, что места тут были глухие, безмышные, а из всех живых существ бегали только многоножки чудовищной длины, о которых мне сообщили, что они вкусные, но могут насмерть укусить ядовитыми челюстями, поэтому ловить надо умеючи. А "пещерные водоросли" то тут, то там свисали с потолка и колыхались на сквозняке, как лохмотья савана на привидении, что мне, конечно, угнетенный дух не поднимало.

Я даже не заметил, как мои товарищи притормозили и сели. Я сделал еще несколько шагов вперед по инерции — и тут мне навстречу запищали и заскрипели пронзительно:

— Большой, стой! Я тебя ждал, но стой на месте!

Я чуть не упал от неожиданности. А тот, кто сказал, что ожидал меня, впрыгнул в луч моего фонарика. Я сразу понял, что это Пророк — ибо личность в луче света выглядела удивительно и незаурядно даже внешне.

Он был весь седой, совсем седой. Без одежды — а туловище обросло косматой седой шерстью. У него на голове росла седая грива, волочившаяся по полу. А мордочку покрывали страшные шрамы, через которые прорастали длинные вибриссы и неровные клочки седой шерсти — и от глаз остались пустые дыры, затянутые розовой кожей. А большие уши были широко расправлены, наведены на меня, как локаторы, и шевелились.

Слепой Пророк. И у него за спиной нарисовались две юные мышки в плетеных хламидах — то ли жены, то ли воспитанницы, то ли просто свита, отдающая дань уважению — они нервно подергивали носиками и смотрели насторожено.

А Пророк подошел ко мне так уверенно, будто видел своими ушами и вибриссами. И я почувствовал поток странной силы, которая от него исходила. Как от человека-парапсихика. Странное ощущение. Мыш с Поэтом подались назад — они благоговели и, кажется, чуточку боялись.

Я присел на корточки, и Пророк меня внимательно обнюхал. И проскрипел:

— Да. Все так, как можно было думать. Все, как ожидалось. Да.

Я смахнул с себя занятное ощущение, что Пророк пытается уловить запах моей человеческой греховности, и говорю:

— Что ты ожидал учуять?

Пророк помедлил и почесал за ухом. Потом потер нос и сипло пискнул:

— Ты — стихия. Не враг — стихия. Разрушаешь, не желая.

— Я не разрушаю, — говорю. — Я вправду не враг мышек.

Тогда Пророк сел, поднял свою изуродованную мордочку — и ощущение этой внутренней силы стало еще заметнее. Он раздвинул руки, будто ощупывал воздух — и заскрипел, почти взвизгнул, как железкой по стеклу провел: