Иногда спросит о чем-нибудь, иногда скажет: «А здесь по-другому» — и все. Если и начнет рассказывать что-нибудь, — только о своих подругах, дочерях Волка, да об их женихах, — сыновьях Рыжей Лисицы, «рыжих лисовинов», как она их называла. Женихи были больше воображаемые; они и сами не ведали о том, что уже распределены. Впрочем, были и настоящие: у сестры Йорра, например. Все знают: осенью, после Посвящения, он принесет свой Начальный дар, а через год — свадьба... Нагу дивился.

— Странно! У нас ставший мужчиной должен сразу жену взять, своим домом жить! Что за мужчина, если жены нет?!

— Здесь не так. Здесь мужчина не торопится: смеяться будут!..

...Ночью, уже засыпая, Нагу заметил: Ата что-то долго не ложится, возится с каким-то рукоделием. Заметил, но спрашивать не стал; отвернулся к стене, лисенком свернулся и заснул... А наутро торжествующая Ата сама подала ему новую рубаху, да какую! Отделка — бусинка к бусинке, и перья селезня так умело в узор вплетены, что вся она на солнце переливается, сине-зеленым играет! Надев драгоценный подарок, он даже обиды свои забыл, разулыбался. А мастерица возьми, да скажи:

— Вернешься к своим, — будет у тебя память об Ате!

И снова, — такая злоба, такая досада навалилась, что захотелось разодрать эту проклятую рубаху и в огонь швырнуть. Однако сдержался, только проговорил с горечью:

— Сказано же было: если дождешься, — только тебя своей женой назову! Да, похоже, — долго ждать придется! Сама, небось, не вытерпишь!

Да, все было обговорено в те дни, когда Нагу с надеждой ждал весны, сородичей и грядущего Посвящения. Он произнес твердые слова, мужские, не мальчишечьи:

— Вождь спросит, старики спросят: «Кто станет твоей первой женой?» А я отвечу: «Ата, дочь Серой Совы!» Сам приду за тобой, сам в наше жилище отведу! Будешь ждать?

И она радостно ответила:

— Буду! Сама, должно быть, верила, что будет. А теперь...

Колдун сказал тогда: «Взрослая она, ей замуж нужно!» Конечно, — зачем ей мальчишка, который и мужниной-то станет невесть когда? А тут... Молодые сыновья Волка вернутся, — вот тебе и женихи! Любого выбирай; хоть того же Йорра...)

...Он забежал в тот самый чахлый березняк, в котором Армер рассказывал ему историю Аты и советовал «крепко подумать». «Подумать»... О чем? Все кончено; он никогда не станет мужчиной, и Ата никогда, никогда...

Нагу, всхлипывая, уткнулся лицом в колени. «Мужчины не плачут»? Ну и хорошо, ну и пусть! Он-то — не мужчина! Мальчишка...

— Нагу! Вот ты где! Ну, перестань! Ты же не маленький!

Ата! Такой мягкий, такой добрый голос. И руки — ласковые, успокаивающие... Он дернулся, но не слишком. Совсем не хотелось вырываться из этих рук. И злости не было в этот раз, — только пустота и отчаяние. ...Но его слез она не увидит!

—Да что с тобой? Все хорошо, и у тебя все будет хорошо...

(Нужно ответить. Но как поднять голову? Заметит...)

— Ата, — он говорит отрывисто, не отнимая лица от ее колен, — Я... мальчишка... долго еще... ты... семья нужна... не будешь ждать... мальчишку...

— Глупый! Глупый! — она то ли смеется, то ли плачет, а, может быть, и то, и другое вместе, — «Мальчишка»? Ты сейчас, — как мальчишка, да... Только всякий ли охотник сделает то, что сделал ты? «Не буду ждать!» Ну, что мне еще сделать, что? Глупый, глупый ты мой...

Его тянут куда-то вверх, знакомые, нелепые, сильные руки укладывают его голову так, что щека прижимается к девичьей груди, и чувствует сквозь тонкую замшу напрягшийся сосок, и ее сердце стучит прямо в левое ухо, а другое ухо щекочут мягкие губы, и шепчут, шепчут...

Не отпуская своего пленника, Ата откидывается навзничь, ее левая рука на мгновение соскальзывает с его плеч, чтобы вынуть из ворота рубахи костяную заколку, — и вот уже нет далее тонкой преграды между его пылающим лицом и нежной, отзывчивой грудью его Аты...

Они лежат, нагие, в дрожащей, пронизанной солнцем тени; трава и ветерок ласкают их разгоряченные тела. Ата, покорная, доверчивая, прильнула к его правому боку; ее голова на его плече. Нагу гладит ее длинные, густые волосы; ладонь ощущает сквозь них острые лопатки, пробегает по позвоночнику... Ата скользит вдоль его тела, ее губы прижимаются к зажившей ране, затем она вновь устраивается на его плече.

— Не будешь больше мучить себя? И меня обижать не будешь?

Она смотрит снизу вверх и улыбается. Нагу молча качает головой. Он не может говорить. Он слишком счастлив.

Они возвращаются медленным шагом, рука об руку. Нагу больше не думает о том, когда же, наконец, его заберут к своим? Чем позднее, тем лучше!

Вот и стойбище. Ата останавливается, кладет руки на его плечи и смотрит прямо в глаза.

— Нагу! Ты для меня... мужчина. Единственный. Я буду ждать, но... У вас другие обычаи, вы берете в жены Ледяных Лисиц, — и не по одной, я знаю... Ты вернешься к своим, и если увидишь, что невозможно, — я пойму...

Нагу положил ладонь на ее губы.

— У меня будет первая жена, — ты. И вторая — ты! И третья — тоже ты!..

Вряд ли у нас есть основания отказывать людям той эпохи в способности к глубоким переживаниям. Но эти люди не были б тем, чем они были, не будь в них иного: уравновешенности, культивируемой в их менталитете тысячелетиями, и умения обуздывать свои чувства.

...Дрого сидел на том самом камне, что так любили Мал и Айрис... и Нагу любил, и часто бывал здесь со своей сестрой и знаменитым сородичем. И сейчас он не собирался бросать это место из-за отступника, из-за предателя, лишенного имени, изгнанного из Рода навсегда. Дрого не мог совместить в себе того Мала — наставника и друга, старшего брата, и этого — лишенного имени кровосмесителя и убийцу. И не ради добычи ушел он из дома — сюда, на свой камень! Хотелось подумать.

...Случившееся в их Роду поражало и пугало еще и тем, что оно означало: ни Посвящение, ни знания, ни опыт, ни охотничья удача не могут спасти от сокрушительного поражения, от позорной гибели. Все это у лишенного имени было в избытке. И не спасло. Что же — значит, такое может случиться и с ним, с Дрого? Или не может?

Следовало понять, — что же случилось с Малом до того, как он превратился в Лишенного имени. И сейчас Дрого изо всех сил пытался, но никак не мог этого уразуметь.

...Но почему же Мал сделал такую глупость?..

Колдун говорил: «Тот, кого коснулось черное крыло Аймос, на кого упал его взгляд, чье сердце задело его копье, может стать самым счастливым человеком. Редко, и не навсегда. Чаще — самым несчастным. Для него весь мир сужается до той, на кого указал Аймос, так, что он может забыть обо всем остальном, — даже о Законе. И становится доступным Злу, хотя сам Аймос не зол и не добр. Своенравен и мрачен».

Дрого это не касалось. Ни из-за своей Нату, ни из-за чужой Туйи, ни ради кого бы то ни было он не собирался ничего нарушать, никого убивать, — что за нелепость?! ...В общем, получалось так: «Соблюдай Закон — и все будет хорошо!» Дрого это вполне устраивало...

...Теперь он часто встречался с Нату. После Большой охоты та сделалась совсем ласковой. Гордилась. Но втайне завидовала своей подруге, Туйе. У той, — все уже ясно, даже начальный дар получен; говорят, осенью хозяйкой очага станет. У своего Каймо...

...Да, оказывается, Каймо нисколько не шутил там, в Потаенном доме, после Посвящения. Всерьез взялся за сватовство, не обращая внимания ни на укоры отца, ни на вздохи матери, ни на шуточки Byула. Отнес к Серым Совам свой начальный дар. Айон, отец Туйи, дар принял, — ради дочери! — но в душе был недоволен. (Торопыга! Хотя бы до весны дотерпел, если уж дольше не может! И что за охотник, что за муж: из него получится, — кто знает? На Большой-то охоте ничем себя не показал, а тут, — как раз, первый из первых!)