«Чего? — не понял Шеверинский, и вдруг осознал, — Ну вы! Ну вы… кролики!»

«Дело такое», — с достоинством отвечал Полетаев.

«В общем, десятерых вам, и чтоб у всех — не ниже десятки!»

«Р-разбежался!» — захохотал Солнце.

«А чего? У таких родителей!»

Птиц услышал и умер на месте, молча, не шелохнувшись. Сидел с тех пор тихо, только пил, крутил кольца, выламывал пальцы.

…А ведь не мотайся с психованным Димочкой по всей Галактике — не встретил бы свою собственную Ленку.

Север косится на Лилен: та во все глаза уставилась на Каймана, беседующего с Дельтой. Пушистые волосы растрепались. Облизывает губы от изумления, и те сладко блестят…

«Женюсь, — думает Шеверинский, — чтоб я сдох, женюсь. И детей… Сына».

Алентипална отпустит его с работы. Она, Бабушка, всегда за них, своих певчих птичек, детей Райского Сада.

Минако стоит над обрывом.

Ветер бьёт ей в лицо, но гладкие волосы и широкие рукава кимоно неподвижны, точно изваянные в камне. В двух шагах от неё под скалой бьётся море, позади колышутся зелёные кроны. Безупречно вырезанные глаза её прикрыты, пальцы сплетены в плотном замке.

В двух шагах, под обрывом, нет уступов шириной больше пяди, нет камней. Если раскинуть руки, довериться ветру, как птица, то тело не будет разбито и обезображено. Принцессу найдут бледную и прекрасную, как при жизни…

Конечно, ей не дадут упасть. Минако-химэ слишком дорога отцу, чтобы он позволил ей уйти прежде себя, слишком нужна ему — единственная опора старости, отрада глаз. Но иной раз необходимо постоять так, на пронизывающем ветру, чувствуя, как смерть прикасается к виску прохладной щекой.

«Все они — дети», — ответила Ми-тян любимому отцу, отгораживаясь этими словами от весёлого чёрного взгляда Анастис. И подумала, что в её возрасте простительно путать ребячество с юностью. Ей много лет… много.

Чигракова странно посматривала на неё, слушая рассказ об архипелаге Фурусато, символике его скал, холмов и озёр, смысле лесов и тропок… наконец, Минако не выдержала и остановилась. Обернулась, хотя так и не заставила себя встретить взгляд райской птицы.

«Мне сорок пять лет, — сказала она. — Сорок из них я ношу биопластик. Вы ведь это хотели узнать?»

Она знала, что производит странное впечатление. Пока рядом дряхлый отец, кажется юной, и это лишь наполовину иллюзия: её телу не более двадцати. Но стоит кому-то остаться наедине с ней, и разлад между сутью и формой начинает страшить. Даже гайдзины чувствуют его.

«Нет».

«Что же тогда?»

Чигракова смотрела прямо.

«Вы — корректор, местра Терадзава?»

Минако не ожидала этого.

Не успела сделать вид, что не понимает, о чём речь. Отец когда-то имел дело с Райским Садом, и по своему обыкновению раздобыл столько информации, сколько ему требовалось для душевного спокойствия. Много. Достаточно, чтобы добиться рождения Минако-химэ, нежной сойки, собственной певчей птицы… Он счёл, что инкубатор может повредить психике ребёнка, поэтому дочь выносила суррогатная мать, которая стала затем её няней. Когда Ми-тян исполнилось пять лет, мать уволили.

Отец надеялся, что мудрая принцесса совладает с исчадием уральского рая. Ей не удалось. Она так виновата… так ужасно виновата, что не сумела даже признаться в этом.

«Это нельзя не почувствовать», — сказала Анастис так мягко, точно это она была почти вдвое старше Минако, а не наоборот.

«Что вам нужно?» — сухо спросила принцесса.

«А вам?»

«Что?!»

«Почему вы остаётесь здесь? На этом игрушечном архипелаге, с отцом, который прожил уже две человеческие жизни и пошёл на третью? Вы Птица, вы можете всё».

Минако не смогла не улыбнуться такому.

«Если ты Птица, трудно устоять перед искушением спеть себе долгую счастливую жизнь. Но Птицы не умеют предвидеть будущее. Поэтому со счастьем бывают накладки…»

«Исправить! — удивилась Чигракова и невольно продолжила, — разве вам никогда не хотелось иметь детей?»

Они одержимы детьми, эти русские, у них демографический взрыв, население Урала растёт с неприличной скоростью, они и представить не в состоянии, что кто-то может думать иначе. Минако даже снизошла до ответа на столь непочтительный вопрос.

«Я Белая Птица. Я с трудом убиваю, но дарить жизнь умею очень хорошо. Мне слишком много довелось подарить жизни, чтобы желать ещё и родить кого-то. Многие жизни не заслуживают продолжения, а многие и начала».

«Вы можете прожить здесь ещё сто лет. Вы уже столько лет играете Сэй Сенагон, Минако-химэ, ещё век той же игры — не много ли?»

«Причёсываться, — ответила она, — наряжаться. Любоваться соснами и океаном. Писать стихи. Так можно прожить полтора тысячелетия, не то что полтора века…»

Так ответила она тогда, и вот стоит над обрывом, не размыкая век, потому что злой ветер не постыдится выбить слезинку из прекрасных очей юной принцессы. Как вышло, что она уступила, даже не начав схватку? Потому ли, что сверхполноценность Анастис проявляется по-иному, она не «корректор», а «энергетик», и рядом с нею проснулись давно онемевшие чувства?

Потому ли?

Минако решительно отворачивается от вечного моря, сходит вниз по едва заметной тропке меж валунов. Рощица, два поворота, и покажется её любимая беседка у подножья холма… достаточно. У неё есть занятие. Вчера из Города прибыл экраноплан, и какие-то изрядно напуганные, но всё равно грубые и низкие люди вели долгую беседу с отцом. А потом, стоило тем удалиться, король позвал принцессу и объяснил, что она должна сделать.

Всё, известное о судоремонтном заводе, агентуре и проекте «Скепсис» проговорилось как-то слишком быстро. Синий Птиц кис в стороне: он больше не был единственным корректором на десяток парсек кругом. Света Тихорецкая, Флейта, первой сказала, что можно говорить здесь, прямо в «Пелагиали»: случайных свидетелей не будет. Семитерране пришли к выводу, что нужно аккуратно расписать действия, чтобы не оставить за собой «нечищеных хвостов», как оно бывает с особо самонадеянными персонажами. Даже начали расписывать, но разговор неуклонно скатывался на другие темы, и в конце концов они решили просто отложить разработку планов до тех пор, пока «не устаканятся мозги».

Смысл некоторых фраз до Лилен добирался долго.

Теперь она сидит, смотрит, слушает, попивая коктейль через блестящую трубочку, изредка вставляет что-то. Смеётся, когда ей поправляют произношение. Кокетничает с Шеверинским, устраивает перепалку с Таисией, слушает Каймана, который говорит почти так же гладко, как Майк, только проще и занимательней. «Жизнь», — думает Лилен и понимает, что только сейчас начала оттаивать. Для этого потребовались Нитокрис с её «отомсти!», очарованные глаза Севера, спокойная мощь Дельты за спиной, и наконец, эта веранда, три сдвинутых столика, добрейший викинг Солнце, который показывает любительское видео на голографическом экране браслетника…

«Энергетики, — небрежно объяснял Синий Птиц по пути в «Пелагиаль», — беззащитные существа. Они настолько большие и сильные, что обычно очень добрые. И пока ситуация не дошла до точки, в смысле — до зашибить насмерть, их можно доставать как угодно».

«Поэтому ты съел мой мозг», — мрачно подтвердил Шеверинский. Димочка состроил рожу.

Они трое — команда.

Ненадолго. Лишь в пределах цветущей, но уже не мирной Терры-без-номера.

И всё-таки.

Корректор, энергетик и амортизатор.

«И папа твой был амортизатор, — занудным голосом сказал Птиц. — И мама твой был амортизатор. И сама ты то же и туда же. Если б были у вас в глуши хорошие врачи с нормальной медтехникой — обязательно бы заподозрили, что вы пришельцы».

Лилен только усмехнулась. На сей раз димочкин игломёт дал осечку.

Она поняла.

Анжела хороший врач.

Мама много чего рассказывала. Когда-то за ней охотились, подозревали, что она генетически модифицирована, что она плод экспериментов каких-то секретных лабораторий, биологическое оружие на основе вида Homo. С папой проще — он был мастер, все знают, что мастера люди особые. Хотя никто никогда не задумывался, чем это обусловлено. Есть дар, и всё: как дар сочинять стихи или делать деньги… Странно.