Рядом кто-то закашлялся – тяжело, надсадно, со всхлипами. Коваль рискнул повернуть голову и посмотреть. В шею стрельнуло резкой болью, он жалобно застонал.

– Жив, курилка, – раздался рядом хриплый голос сержанта, до отвращения бодрый.

Нечипорук лежал рядом с ним на камнях, руки у него оказались туго скручены за спиной тонкой стальной проволокой.

«Как и у меня, наверное, – подумалось почему-то Ковалю. – Такую не порвать…»

Правая половина головы сержанта была залита кровью и выглядела как сплошное кровавое месиво. На месте глаза – мясистая дыра, зато левый смотрит живо, зло.

– Как… ты живой? – прохрипел Коваль.

– Это ненадолго, – успокоил его Нечипорук, и оскалился окровавленным ртом. – Меня Нургалиев невольно прикрыл: рухнул на меня, кривоногий. Бедолагу в клочья, а меня просто выбросило на улицу. Можно сказать, повезло. Как я – красавчик, правда?

Ковалёв вздохнул со всхлипом. Про то, как он сам выглядит, даже спрашивать не хотелось.

– Слышь, Коваль, – с жаром заговорил сержант, – они там пока в нашем дерьме возятся: ещё живых ищут…

– Нас что, в плен взяли? – испуганно перебил его солдат.

– Вряд ли, – попытался пожать плечами Нечипорук и добавил жизнерадостно:

– Скорее всего, нам сейчас башки отрежут. Не бзди, пехота, это не так больно, как выглядит: чик – и ты уже на небесах, среди валькирий. Эх! – добавил он мечтательно. – Мне бы только умереть стоя, как и положено мужчине – не хочу, чтобы меня зарезали, как овцу… А ты держись, не дай себя запугать, да и сам не обосрись от страха. Не позволяй над собой глумиться, и не унижайся. Думай о чём-нибудь хорошем. Помнишь Чижа: «…зелень леса, неба синь да красный флаг…» Э-эх!…

Коваль жалобно всхлипнул – он вообще не хотел умирать. Никак! Отвернувшись от сержанта, он уставился в небо и попытался вспомнить молитву. Хоть какую-нибудь! Где-то в «афганке» у него даже была – ещё мама зашивала, – а он так и не удосужился не только заучить, но даже прочитать. О чём теперь горько сожалел. Он слышал, что молитва придаёт силы в минуты опасности. А порой и помогает… если не брешут, конечно.

Голоса боевиков приблизились. Вскоре показались двое с гирляндами отрезанных ушей. Коваль смотрел на них затравленно, но боевики на пленных не обращали внимания. Пока.

Чего нельзя сказать о сержанте. Он вдруг поднял голову и смачно обматерил как самих боевиков, вкратце перебрав всех их ближних и дальних родственников, и весь их тейп, и всю их грёбанную Чечню, вместе взятые. Причём выразил это настолько витиевато, что даже у Коваля уши покраснели. Некоторые слова он вообще слышал впервые.

Боевики расхохотались.

– Ты смотри – этот тварёныш ещё говорит! Живучий, паскуда.

– Сейчас мы это исправим, – со смехом подхватил второй и вытащил страшного вида загнутый кинжал.

Пинком перевернув сержанта на живот, он цепко поймал его за волосы, задрал голову. Быстрым, умелым движением перехватил горло. Чвиркнуло, жутко зашипел, забулькал воздух, освобождено вырываясь из глотки пополам с кровью. Палач отпрыгнул назад, не желая забрызгаться кровью неверного.

Нечипорук вскочил на ноги, упал, снова вскочил и остался стоять, наклонив голову, словно бодливый бычок, в тщетной попытке пережать рану.

Боевики посмеивались, наблюдая.

– Вот она – предсмертная агония! – с хохотом констатировал палач.

Губы сержанта беззвучно шевелились, пытаясь выговорить не то проклятья, не то ругательства. Наконец колени подломились, и он упал на спину, уже мёртвый. В открытом небу целом глазу медленно затухала ненависть.

Коваль, потрясённый и заворожённый ужасным зрелищем, не сводил глаз с кинжала. Время словно остановилось: кровь с лезвия срывалась тяжёлыми каплями и медленно-медленно падала на мёрзлую землю, но не впитывалась, а сворачивалась мутными, грязными шариками.

«Даже земля их не принимает нашу кровь. Значит мы сильнее!..»

Коваль вновь перевёл взгляд на небо, и тут с трепетом увидел, что на него смотрит, грозно нахмурив брови, седой бородатый великан. В деснице его – чудовищная секира, шуйца покоится на плече воина помоложе, столь же свирепого вида. За их спиной выстроилась самая необычная дружина, какую только солдат мог себе вообразить: там были и латники, и рыцари в полных доспехах, и гусары с эполетами. Тем необычней выглядели между ними парни в беретах, касках и бескозырках. На мгновенье показалось знакомая улыбка сержанта… или не показалась!? В ушах зазвучала самая прекрасная музыка.

Небесная Дружина, понял он потрясённо! Ему показали путь! Он достоин!

– … гатов умэрэть, рус? – ворвался в сознание противный земной голос, к тому же исковерканный жутким акцентом. Коваль внезапно озлился: только за этот акцент стоило прибить его обладателя.

Боевик стоял прямо над ним, кровь с кинжала капала на сапог.

– Рус? – переспросил он непонимающе. – Ты назвал меня русом?! – И вдруг произнес, словно удивляясь неожиданному пониманию: – Да, я рус!

Повинуясь внезапному порыву, он легко встал на ноги, даже не вспомнив, что руки то ли связаны за спиной, то ли их вообще нет… да это и неважно!

– Да, я РУС! – повторил он ликующе. Он словно стал выше ростом, в глазах бешено закипало холодное пламя.

Боевики насторожённо отступили – ещё покусает, вон крыша совсем поехала.

– Вы думаете, что вы – люди-волки!? – вытаращил глаза Коваль. – С-суки! – неожиданно всхлипнул он. – Да вы даже не суки – сучата! Псы помойные! – Теперь голос его набрал силу и пугающе зазвенел. – Да, я – рус! РУС! А вы!... Молитесь, псы… Молитесь, чтоб никогда сюда не пришли братья мои – истинные Русы, дети Сварога, внуки Даждьбожьи! Молитесь сейчас, пока Небесная Дружина…

Его затрясло, на губах выступила розовая пена. Один из боевиков поспешно мазнул прикладом по лицу. Коваль упал на спину, надсадно закашлялся, подавившись крошевом белоснежных зубов (маминой гордости) и густой, тягучей кровью из разбитых губ.

Повернувшись на бок, он сплюнул вязкую кашицу, расхохотался им в лицо – глумливо, оскорбительно, и в то же время красиво и страшно. В глазах бушевало холодное пламя. Боевики невольно поёжились. Даже у самых стойких по спине пробежались предательские мурашки от этого обрекающего взгляда и смеха.

Тот, что с кинжалом, решительно шагнул к распростертому Ковалю. Пинком опрокинул его на спину, наступил на горло, замахнулся зло, метя прямо в глаза.

– Стой, – приказал Апти.

Коваль хрипел, придушенный грязным ботинком как кролик удавом. Апти несколько долгих секунд смотрел в выпученные глаза свихнувшегося руса. С удивлением отметил, что в них совсем не было страха. Светло-серые, как чистейшие горные озёра, эти глаза смотрели на него не просто безжалостно, и даже не с лютой злобой, а… обрекающе! И как-то просветлённо, что ли?

Что он видит этими удивительными глазами?

По спине словно пробежала холодная ящерка: Апти вспомнил, что древние верили, будто перед смертью им открываются небеса, и они могут видеть грядущее…

И вдруг он понял, что надо сделать, свирепо оскалился:

– Этот шакал должен жить… пока. Для того, чтобы показать, как будут умирать на нашей земле его братья – русы.

Он посмотрел на остатки башни, на разбросанные доски, подмигнул Ковалю:

– Поздравляю, ты, наверное, даже сможешь стать святым…

Фархив, мгновенно поняв, презрительно скривился – мало чести глумиться над побеждённым. Тем более что этот парень – настоящий герой! – далеко не поверженный и не побеждённый. Вот уж он-то в первую очередь солдат, и уже поэтому достоин уважения.

Но, тем не менее, кивнул воинам выполнять. Это их война, а ему платят, чтобы он выполнял приказы. И убивал неверных.

Спустя полчаса боевики, обвешанные трофеями, медленно удалялись от разбитого блокпоста. Шли без обычных шуточек, в гробовом молчании, поражённые невероятной стойкостью этого мальчишки. Он, похоже, совсем свихнулся – совершенно не чувствует боли, только хохочет им в лицо. Даже глумиться над таким неинтересно.