Закончив университет, дед пожелал работать у себя на родине, куда и был приглашен в качестве фабричного врача на Ивановскую текстильную фабрику, где уже почти десять лет к тому времени работал мастером Вильгельм Францевич, будущий дедушкин тесть...
Быть может, дедушка и бабушка, Николай Никандрович и Кароля Васильевна, как на русский манер стали звать Каролю-Марию-Юзефу, и были на небесах предназначены исключительно друг для друга, на земле это было понято не всеми и не сразу.
В памяти кураевских потомков сохранился некий Н. Канавин, кстати, тоже Николай, один из соискателей бабушкиного сердца и претендентов на ее руку. Свидетельства за подписью Н. Канавина должны быть предъявлены для того, чтобы не возникло предосудительное мнение о том, что бабушкиной руки никто не искал, а потому она так долго, целых два года ждала деда с войны.
Открытки, посылаемые бабушке из Лейпцига, Берлина, Парижа, подтверждают искренность чувств Н. Канавина и серьезность намерений. Бабушка отвечала ему из Рима, Кельна, Триеста, Парижа и Москвы - Петровский бульвар, дом Трындина, кв. 9.
Ея Высокоблагородию Каролине Вильгельмовне Шмиц. Лейпциг, 13 авгус
та 1902 г. Дорогая Кароля, получил Вашу карточку из Парижа, так же
получил из Берлина. Благодарю за память. Я был серьезно болен. Теперь поправился, но очень изменился. В Лейпциге, вероятно, придется пробыть еще недели 4-5 самое меньшее. Вы пишете, что, как Вам кажется, дружба наша разошлась. Я, Кароля, отношусь к Вам совершенно так же, как и в прошлом году. С моей стороны мое ровное чувство искренней дружбы к Вам не изменится, вероятно, никогда и, если изменится наше обоюдное отношение, то, конечно, виноват в этом не я. Итак, пишите, если найдете желание, мне по старому адресу в Лейпциг. Жму руку. Желаю всего лучшего.
Ваш Н. Канавин Не письмо, а какое-то уведомление! "Я отношусь к Вам
совершенно так же, как в прошлом году..." "С моей стороны мое ровное чувство" "Пишите, если найдете желание..." На что рассчитывал с такими текстами этот Канавин?! Такие письма пишут только немцы в русских водевилях, или какой-нибудь господин Лужин из страшненького романа.
Младшая сестра моего отца, стало быть, тетка, рассказывала, как в юные свои годы, рассматривая открытки с видами Берлина, Лейпцига и Женевы, она спросила у своей мамы, моей бабушки, кто такой "Н. Канавин".
"Он хотел быть моим мужем", - сказала бабушка. "Как! - удивилась
юная еще в ту пору тетка, бывшая уже четвертым ребенком, - тогда мы были бы не Кураевы, а Канавины?!" "Вас вообще могло
не быть", - сказала бабушка. И о Канавине, с его "ровным чувством
искренней дружбы", больше ни слова! Претендентки на руку и сердце молодого врача, игравшего в люби
тельских концертах на скрипке и прекрасного конькобежца, документальных свидетельств по себе не оставили, но сохранились безусловно достоверные предания, во все времена имеющие хождение наравне с документами.
Это было в Воскресенске. Это было зимой. Это было на катке. Некая
Леночка Янковская, влюбленная в деда и оберегавшая его даже от мнимых соперниц, набросилась на катке на бабушку, принародно обвиняя ее в том, что из-за ее неловкости (это бабушкина-то неловкость!) разорвалась цепь державшихся друг за дружку катальщиков и катальщиц, так называемая "змейка", раскрученная стоящим в центре самым сильным и умелым конькобежцем, естественно, дедом. Доктор Кураев, уже второй год работавший на одной из фабрик М. С. Попова, в чьей конторе на Петровке впоследствии привольно разместилось Министерство морского флота, был за справедливость, не думая о последствиях. Он тут же встал на защиту бабушки, убедительно доказав, что в разрушении "змейки" ее вины нет. "Ну и оставайся со своей Каролей!" - крикнула разобиженная Елена Янковская, уверенная в том, что худшего деду и невозможно пожелать.
Дед еще раз пристально посмотрел на бабушку, глядевшую на своего заступника сквозь слезы доверчиво и с благодарностью, и действительно решил остаться с ней навсегда, до последнего часа.
А Канавин не унимался. Вот она, эта открытка из Нью-Йорка с видом
высоченного, чем-то напоминающего нос океанского лайнера, небоскреба на углу Бродвея. Russia.
Moscow. Ея Высокопревосходительству Кароле Васильевне Шмиц. Пет
ровский бульвар, д.Трындина, кв. 9. НЬЮ-ЙОРК. 8 дек. н/ст. 1903.
Шлю моей доброй, хорошей Кароле привет из далекой Америки, где я
уже четыре дня. Сегодня перебрался из гостиницы в комнату. Чудная комната, но хозяева мне не нравятся. Впрочем, обо всем я напишу как-нибудь днями письмо, а пока крепко, крепко жму Вашу руку.
Ваш Коля. Пишите, чем несказанно будете меня радовать. Письмо Ваше
получил по приезде сюда. Большое спасибо. Как далеко продвинулся этот черт-Кана
вин, забравшись в Америку: "моей доброй, хорошей", и руку он уже жмет "крепко, крепко" и ждет, видите ли, что бабушка будет его "несказанно радовать"... Не дождешься! она будет радовать деда.
И о Канавине больше ни слова! Лучше лишний раз взять в руки и пере
читать рождественскую открытку образца 1903 года. Воскресенск, Звенигородского уезда, Московской гу
бернии. Ея Высокоблагородию Кароле Васильевне Шмиц, Московская ули
ца, в собств. доме. Дорогая Кароля Васильевна. Шлю Вам самые сердечные поже
лания. Дай Вам Бог побольше сил и здоровья. Мне хорошо - немного скучаю. Болела гриппом, теперь лучше, хотела, чтобы и Вы меня не забывали. Николаю Никандровичу предсказываю беспримерный успех в концерте.
Целую Вас Январева. Это та самая Январева, что была некоторое время
попутчицей бабушки и госпожи Катуар во время разъездов по Германии и Италии. Но документ ценен упоминанием деда, а раз бабушке пишут про деда... Это значит, что "беспримерный успех" деда в концерте для бабушки значит не меньше, чем рождественские поздравления и пожелания здоровья! Все пока идет отлично, главное, чтобы ничего не случилось. Никаких Канавиных, никаких Гартунгов, никаких Веселаго!
Но Романов, Романов, вот где узкое место России. О, если бы Николай
Александрович Романов не позволял друзьям, родственникам, врагам, да что врагам, вовсе проходимцам, водить себя за нос, а вместе с собой и "землю Русскую", хозяином которой он себя считал, может быть, меньше невзгод выпало бы на него самого и на его большую семью и уж вовсе ни в чем не повинных детей, а заодно, может быть, меньше разлук и печали досталось бы и бабушке с дедушкой.
Казалось бы, залогом европейского мира могло послужить уже то, что на английском, немецком и русском престолах в начале века сидела родня, в их жилах было очень много общей крови. Но короли, императоры и цари не знают дружбы. Вот и русско-японская война была организована по-родственному, по-семейному. Немецкая и английская родня русского царя, заручившаяся поддержкой благодетельно демократических Соединенных Штатов, напугали японцев аппетитами своего русского "брата". И немцы и англичане мечтали ударить по длинной руке, искавшей своих выгод не в устройстве собственного дома по-человечески, а в карманах желтолицых братьев, населяющих просторы Манчжурии и теснины Кореи. И деньгами и вооружением и советами помогли японцам собраться в поход. Как ни тянули царевы дипломаты переговоры с несговорчивыми японцами, как ни пытались государевы полководцы, почему-то всегда к войнам не готовые, уверить всех, а главным образом, самих себя в том, что войны не будет, она грянула.
Хотя на дворе стоял январь, и для самого царя и даже для его наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева разрыв отношений с японцами был прямо снегом на голову. Всего тремя неделями раньше именно адмирал Алексеев уверял главного инженера недостроенной главной крепости на Дальнем Востоке, Порт-Артура: "Поезжайте, батенька, в отпуск, здесь у нас не предвидится никакой тревоги".
Тревоги и не было, просто японские миноносцы 26 января подошли к Порт-Артуру да и атаковали стоявшие на внешнем рейде, не защищенные ни минными заграждениями, ни мудростью начальства броненосцы "Цесаревич" и "Ретвизан" и крейсер "Палладу". 24 января, когда Япония объявила о разрыве дипломатических отношений, дальновидные и мудрые вожди России все еще на что-то надеялись, теперь государь понял, что началась война.
