Пришлось нашей армии участвовать в отражении немецкого наступления под Балатоном.

В последних числах марта мы пересекли австрийскую границу в районе города Кесег, после чего наш корпус лесами пробрался в район города Винер-Нейштадт. Вошли мы в город на Пасху. Немцы совершенно не были готовы к появлению наших частей. Сопротивление оказали нам только власовцы. К слову, мы ненавидели их больше, чем немцев. И рассчитывать им в бою, где ты и судья, и прокурор, и исполнитель законов войны, было не на что. Если попал все. Некоторые выходили, бежали, руки подняв, а его на батарее из автомата и все. А то в плен брать, куда-то отводить... Я в этом городе в бою лично семь человек убил из автомата. Мы катили орудие, а они засели в подвале дома и отстреливались. Пошли я и еще два человека. Ворвались и перестреляли их там.

Я воевал против немцев, венгров и румын. Если сравнивать их как противников, то самые сильные, конечно, немцы. На второе место по ожесточенности, по упорству я бы поставил венгров. Все остальные - слабые, а румыны это вообще... мамалыжники. Когда в 1944-м они перешли на нашу сторону, их пускали вперед. Мы стоим в готовности. Смотрим, как они пошли в наступление. Потом венгры и немцы переходят в контратаку - они бегут. Уже знаем, что сейчас нам будет команда "Вперед!". Они убежали, теперь мы в атаку. И, допустим, на ночь в охранении румын не оставляли.

Захватив город Винер-Нейштадт, двинулись на Вену. Ворвались на окраину Вены, завязались уличные бои. Командиром батальона у нас был Гончаров Иван Тимофеевич, 1925 года рождения. Он все говорил: "Не отрываться! Артиллеристы, за мной! Вперед и вперед!" Улочки узкие, по ним машинам с орудиями не пробраться. Пехота дворами, какими-то палисадниками проскочит, а нам по улице надо ехать. А там из окон такой огонь ведут, нельзя носа высунуть. Мы отстали. Но батальон задачу выполнил - захватил Центральный железнодорожный вокзал. За это Гончаров был удостоен звания Героя Советского Союза. Впоследствии погиб у меня на глазах. После Вены мы атаковали какое-то горное село. После артподготовки и атаки штурмовиков ворвались на его окраину. Пехота залегла. С церкви по нам вел огонь снайпер, а за домами появились танки. Мы за винными погребами развернули орудия и открыли огонь по огневым точкам, а потом и по танкам. В это время Гончаров со штабом батальона перебегал чуть позади батареи - он смелый был. И буквально метрах в трех от меня снайпер его сразил.

После Вены пошли освобождать Чехословакию. В ночь на второе мая в ночном бою за город Вишков я был тяжело ранен. Мы отражали контратаку. Я стоял с биноклем и руководил огнем. Снайпер стрелял из дома неподалеку и, видимо, хотел попасть в голову, но попал в руку. Пуля перебила кисть. Я думал, что рана пустяшная, но оказалось, что очень серьезная. Меня отправили сначала в армейский госпиталь в Вену, потом в Будапешт. Там мне делали несколько операций, чтобы спасти руку. Началось заражение, дошедшее почти до плеча. Врачи сказали, что если пойдет дальше, то руку придется отрезать, но, слава богу, этого не произошло. Находился я на излечении до середины августа 1945 года. В августе меня комиссовали, дали 3-ю группу инвалидности на шесть месяцев с последующим переосвидетельствованием и отправили в Москву. Я решил поступать в Московский автодорожный институт. Два раза ходил к ректору на прием, поскольку экзамены уже кончились. Уговорил я его, и в порядке исключения, без экзаменов меня приняли на 1-й курс. Учиться было сложно, к тому же мы, фронтовики, хоть и молодые, но все же старше остальных студентов намного. Я же войну окончил в 22 года. Причем мне было присвоено звание старший лейтенант в марте 45-го, а до выписки из госпиталя об этом и не знал. Мы этим не интересовались, так же как и наградами. Не за награды воевали, а чтоб добить врага...

- После войны тяжело было в мирную жизнь возвращаться? Как вас воспринимали?

- Нас принимали с большой радостью и относились очень радушно. Не было никакой отчужденности, равнодушия. Мы же не высовывались и не выпендривались. Ну, воевал и воевал. Пришел, теперь входи в мирную жизнь. А соскучились как! Так охота было учиться. Такой запал был хороший, несмотря на все трудности, все время был оптимизм, бодрость. Но вот, например, на фронте не болели. Ни простуда, ни болячки, ничего не приставало. Некоторые думали: "Хоть бы заболеть! Тогда бы немного в санбате покантовался, подлечился". Но не брали болезни. А как с фронта пришли, так сразу стали болячки доставать. То язва желудка открылась, то нагноение в раненом легком... В общем, здоровье войной было сильно подорвано.

- О чем писали домой с фронта?

- У меня такая привычка была, может быть, нехорошая. Первое письмо я написал в сентябре 42-го, когда попал в училище. Я считал так, что, когда я в бою, писать не совсем правильно. Потому что ты написал письмо, отправил, а через день тебя убьют или ранят тяжело. Дома получат письмо, что ты жив-здоров, воюешь в направлении города Н-ска, а тебя уже и нет. Я дал себе слово, что буду писать, только когда выйду из боя. Так что я письма отправлял раз в полгода, не чаще. Для родителей, конечно, это было тяжело. Начал писать более-менее регулярно, может, раз в месяц-два, только под конец войны, когда дела пошли веселее. Особо жестоких боев не было, да и какая-то уверенность появилась, что довоюем до конца войны, до победы. Стало ли тяжелее воевать под конец войны? Конечно, стали посещать мысли: "Хорошо бы дожить до победы". Но это никак не отражалось на моем поведении - я не стал ни осторожнее, ни трусливее - не было этого. Так же командиры взводов и командиры орудий - каждый так думал, но держал эти мысли при себе. А открыто это ни в чем не выражалось, и все шло по-прежнему - никто поблажек себе не просил и хуже воевать не стал.

- А на войне к религии изменилось ваше отношение?

- Видишь, нас воспитывали безбожниками. До пятого класса мать меня водила в церковь, на Пасху. Она скажет: "Вон там святой, поцелуй ножку". Я подходил, стенку целовал. А потом, когда уже стал пионером, стал атеистом. На фронте даже и в голову не приходило, чтобы обращаться к защите Бога, например, во время обстрела или налета просить о помощи. Хотя и бомбили, и на волосок от смерти ходили в день по 10-15 раз, но никто не читал молитвы. Да я их даже не знал. Может, из старшего поколения кто, а мы молодые - нет.

- В батарее были перебежчики или самострелы?

- В 41-м году нам говорили, что были случаи самострелов в соседних батальонах, но в нашем я не помню такого случая. А в этом, в истребительно-противотанковом полку или батарее это вообще исключено. Никогда!!! Помню, командир полка выстраивал пополнение: "Мы истребительно-противотанковый полк. Мы ведем войну против танков, и шансов уцелеть у нас мало. У кого нервы слабые или кто считает, что лучше воевать в другом месте, - выходи из строя, ничего не будет. Откомандируем в другие полки". Никто не вышел.

- Посылки посылали?

- Да. Когда границу перешли, то было разрешено посылать десять килограммов. В Румынии, конечно, некогда было, когда мы по пятьдесят километров в день проходили. Вот когда лежал в госпитале в Будапеште, нам давали форинты, или мы их называли пенги. Я получал 1500 пенгов. В частной пивной кружка пива стоила три-четыре пенга. Ходил по магазинам. Купил материал на костюм и отослал. Кожаное пальто себе сшил за 300 или 400 пенгов. И еще у меня был аккордеон. Мне его подарили солдаты, когда меня ранило. Так он батарейный был, его в Вене взяли. Я-то играть на нем не умел, но потом научился - слух был.

- Примет или предчувствий не возникало?

- Я не суеверный. Я уже рассказывал, что почувствовал себя нехорошо под Старой Русой, перед тем как быть раненым. Больше никаких предчувствий не было. Но постепенно тоньше стал чувствовать опасность. Вот, например, после боя я говорю командиру взвода: "Пойдем в ручье помоемся". - "Давай". Я иду довольно быстро, он за мной. Проходим по лесной полянке: травка, лежат поваленные березки.