Ожидавший этого Цезарь посмотрел на Луция Декумия так, что пресек всякий протест.

— Нет, папочка, я не могу этого позволить. Чем больше нас будет, тем сильнее я стану привлекать внимание.

— Привлекать внимание? — ахнул Луций Декумий. — Как ты можешь не привлечь внимание с этим огромным дурнем? Оставь его дома, возьми меня вместо него, а? Никто не увидит старого Луция Декумия, он — кусок штукатурки.

— В пределах Рима — да, — сказал Цезарь, с любовью улыбнувшись Декумию, — но среди сабинян, папочка, ты будешь торчать, как собачьи яйца. Мы с Бургундом справимся. И если я буду знать, что ты здесь присматриваешь за женщинами, я буду меньше беспокоиться.

Поскольку это было справедливо, Луций Декумий, ворча, подчинился.

— С этими списками стало еще важнее, чтобы кто-то находился здесь и охранял женщин. У тети Юлии и Муции Терции нет никого, кроме нас. Я не думаю, будто что-то будет им угрожать там, на Квиринале. Все в Риме любят тетю Юлию. Но Сулла ее не любит, поэтому следите и за ними. Моя мать, — тут Цезарь пожал плечами, — моя мать постоит за себя сама, и это и хорошо, и плохо, когда дело касается Суллы. Если обстоятельства изменятся, если, например, Сулла решит занести меня в списки, а из-за меня и мою мать, — тогда поручаю тебе спрятать моих домашних, — Цезарь усмехнулся. — Мы вложили слишком много денег в мальчиков Кардиксы, чтобы смотреть, как государство Суллы будет наживаться на них.

— С ними ничего не случится, Павлинчик.

— Спасибо, папочка. — Цезарь уже думал о другом. — Я должен попросить тебя нанять пару мулов и взять лошадей из конюшни.

Это был секрет Цезаря, часть его жизни, о которой знали только Бургунд и Луций Декумий. Фламину Юпитера запрещалось касаться лошади, но с того времени, как старый Гай Марий научил его ездить верхом, Цезарь просто влюбился в ощущение скорости. Ему нравилось чувствовать под собой мощное тело коня. Хотя он не был богат, имея лишь землю, но определенная сумма денег ему принадлежала — сумма, которую мать не трогала ни при каких обстоятельствах. Деньги перешли к нему по завещанию отца. Эти средства позволяли Цезарю, не обращаясь к Аврелии, покупать все, что требовалось. И Цезарь приобрел себе коня. Совсем особого коня.

Цезарь нашел в себе силы подчиниться диктату жречества во всем, кроме одного. Поскольку он был безразличен к тому, что ел, однообразная пища не вызывала у него страданий, и хотя ему не раз хотелось вынуть отцовский меч из сундука, где он хранился, и помахать им над головой, он сдерживал себя. Единственное, от чего он не смог отказаться, была его любовь к лошадям и верховой езде. Почему? Да потому что существует связь между двумя живыми существами и совершенством результата. Итак, Цезарь купил красивого гнедого мерина, быстрого, как северный ветер Борей, и назвал его Буцефал, в память о легендарном коне Александра Великого. Это животное стало самой большой радостью в его жизни. Всякий раз, когда Цезарю удавалось улизнуть из дома, он шел к Капенским воротам, за которыми Бургунд или Луций Декумий ждали его с Буцефалом. И он мчался вдоль бечевника по берегу Тибра, не думая, что может разбиться или сломать себе что-нибудь, объезжая волов, которые тянули баржи вверх по реке. А потом, когда это переставало быть интересным, он, слившись со своим любимым Буцефалом, летел, сломя голову, через поля, одним махом преодолевая каменные ограды. Многие знали о существовании коня, но никто не знал всадника, потому что на нем были штаны, как у сумасшедшего из Галатии, а голова и лицо были замотаны мидийским шарфом.

Тайные скачки вносили в жизнь элемент риска, в котором Цезарь нуждался, сам того не сознавая. Он просто думал, что очень здорово дурачить Рим и подвергать опасности свой фламинат. Почитая и уважая Великого Бога, Цезарь также знал, что у него сложились собственные, особенные отношения с Юпитером Наилучшим Величайшим. Его предок Эней был дитя любви богини любви Венеры, а отцом Венеры был Юпитер Величайший. Поэтому Юпитер понимал, Юпитер разрешал, Юпитер знал, что у его земного слуги была капля священного ихора в венах. Во всем другом Цезарь подчинялся догматам своего фламината, и как можно строже. А платой за это стал Буцефал, общность с другим живым существом, намного более ценным для молодого Цезаря, чем все женщины Субуры.

С наступлением ночи он был готов ехать. Луций Декумий и его сыновья привезли к Квиринальским воротам в ручной тачке семьдесят шесть тысяч сестерциев, которые удалось собрать Аврелии. Два других преданных брата из Коллегии общин отправились в конюшни на Септе, где Цезарь держал своих лошадей, и окольными путями вывели их за Сервиеву стену.

— Мне бы очень хотелось, — сказала Аврелия, не показывая своего беспокойства, — чтобы ты ехал на менее заметном животном, чем тот гнедой, на котором ты носишься по всему Лацию.

Цезарь разинул рот от изумления, икнул и захохотал. Отсмеявшись, он сказал, вытирая выступившие слезы:

— Не верю! Мама, как давно ты знаешь о Буцефале?

— Значит, так ты его зовешь? — фыркнула она. — Сын мой, твоя мания величия не соответствует профессии жреца. — Глаза ее блеснули. — Я всегда знала. Я даже знаю ту неприлично высокую цену, которую ты заплатит за него, — пятьдесят тысяч сестерциев! Ты неисправимый транжира, Цезарь, и я не понимаю, где ты взял деньги. Определенно не у меня.

Он обнял ее, поцеловал ее широкий, гладкий лоб.

— Хорошо, мама, обещаю, что отныне только ты будешь следить за моими счетами. Но мне все-таки интересно, откуда ты узнала о Буцефале.

— У меня много источников информации, — ответила Аврелия, улыбаясь. — Когда проживешь двадцать три года в Субуре, это понятно. — Став серьезной, она внимательно посмотрела на него. — Ты все еще не повидался с малышкой Цинниллой, и она волнуется. Она знает, что что-то происходит, хотя я отослала ее в ее комнату.

Вздох, хмурое лицо, во взгляде — мольба о помощи.

— Что я скажу ей, мама?

— Скажи ей правду, Цезарь. Ее уже двенадцать лет.

Циннилла занимала прежнюю комнату Кардиксы, под лестницей, которая вела на верхние этажи, выходящие на улицу Патрициев. Кардикса теперь жила с Бургундом и сыновьями в отдельных апартаментах, которые Цезарь с удовольствием спроектировал и собственноручно построил над комнатами слуг.

Когда Цезарь вошел, его жена сидела у ткацкого станка и прилежно ткала тускло-коричневую мохнатую ткань для своего облачения фламиники, и почему-то при виде этого непривлекательного куска ткани сердце Цезаря сжалось.

— О, как это несправедливо! — воскликнул он, схватил девочку со стула и, найдя единственное место — маленькую кровать, сел, усадив ее к себе на колени.

Цезарь считал Цинниллу утонченно красивой, хотя сам он был слишком молод, чтобы находить эту распускавшуюся женственность притягательной. Ему нравились женщины намного старше себя. Но для того, кто всю жизнь был окружен высокими, стройными, красивыми людьми, чуть полноватая смуглая крошка обладает неотразимым обаянием. Цезарь не мог понять своих чувств к ней. Она жила в доме уже пять лет как его сестра. Но он всегда знал, что она его жена и что, когда Аврелия ей разрешит, он заберет ее из этой комнаты в свою постель. Мораль тут ни при чем. Это — логика. Вот она его сестра, а через минуту будет его женой. Конечно, все восточные цари так поступают — женятся на своих сестрах. Но Цезарь слышал, что семейные очаги Птолемеев и Митридатов постоянно оглашаются криками борьбы, что братья враждуют с сестрами, как дикие звери. А Цезарь никогда не дрался с Цинниллой. Не больше, чем со своими родными сестрами. Аврелия никогда не допустила бы такого отношения.

— Ты уезжаешь, Цезарь? — спросила Циннилла.

Прядь волос спустилась на ей лоб. Цезарь откинул ее и продолжал гладить жену по голове, словно она была любимым домашним животным. Его движения были ритмичными, успокаивающими, чувственными. Девочка закрыла глаза и удобно устроилась на его согнутой руке.

— Ну-ну, не спи! — резко воскликнул он, встряхнув ее. — Я знаю, что тебе давно пора спать, но я должен поговорить с тобой. Да, это правда, я уезжаю.