— Они станут учебниками для изучающих риторику и законы, — сказал Марк Туллий Цицерон, прося копии для себя. — Ты не должен был проиграть. Я очень рад, что вовремя вернулся из-за границы и услышал, как ты превзошел Гортензия и Гая Котту.

— Я тоже очень рад, Цицерон. Одно дело, когда тебя хвалит Цетег, и совсем другое — когда такой адвокат, как ты, просит копии моих речей, — сказал Цезарь.

Его действительно обрадовало, что Цицерон обратился к нему с подобной просьбой.

— Ты не можешь научить меня ничему новому в ораторском Искусстве, — поспешил добавить Цицерон, подсознательно начиная опровергать свой комплимент, — но будь уверен, Цезарь: я изучу твой метод ознакомления с делом и то, как подробно ты представляешь доказательства.

Они вместе шли к Форуму, Цицерон все продолжал говорить:

— Что поражает меня, так это как тебе удается управлять своим голосом! В обычном разговоре он низкий. Но когда ты обращаешься к толпе, голос твой становится высоким и звонким, он слышен в самых последних рядах. Кто научил тебя этому?

— Никто, — удивленно ответил Цезарь. — Я просто заметил, что людей с низкими голосами намного труднее услышать. А поскольку я хочу, чтобы меня слышали, я превратился в тенора.

— Аполлоний Малон — я учился с ним последние два года — говорит, что голос зависит от длины шеи человека. Чем длиннее шея, тем ниже голос. А у тебя шея худая, длинная! К счастью, — добавил он самодовольно, — моя шея правильной длины.

— Короткая, — сказал Цезарь.

— Средняя, — решительно поправил Цицерон.

— Ты неплохо выглядишь. Немного поправился, что тебе было необходимо.

— Я чувствую себя хорошо. И очень хочу вернуться к адвокатуре. Хотя, — задумчиво добавил Цицерон, — не думаю, что мы встретимся с тобой на одном слушании. Иные титаны не должны сталкиваться. Думаю, подобные Гортензию и Гаю Котте — тоже.

— Я ждал от них лучшего, — отозвался Цезарь. — Если бы жюри заранее, еще до слушания, не приняло решения, они проиграли бы. Они были по-глупому сентиментальны и неловки.

— Я согласен с тобой. Гай Котта — твой дядя, не так ли?

— Да. Но это не имеет значения. Мы с ним любим столкнуться в споре.

Собеседники остановились, чтобы перекусить у продавца, который уже много лет продавал свои знаменитые закуски возле дома фламина Юпитера.

— Я считаю, — сказал Цицерон, поглощая кусок пирога, — что с юридической точки зрения все еще существует большое сомнение на счет твоего прежнего фламината. Разве тебе не хочется воспользоваться этим и переехать в этот просторный и очень красивый дом там, за лавкой Гавия? Я понимаю, ты занимаешь квартиру в Субуре. Не тот адрес для такого адвоката, как ты, Цезарь!

Цезарь содрогнулся и бросил остатки пирога подлетевшей птице.

— Даже если бы я жил в самой жалкой лачуге на Эсквилине, Цицерон, я не захотел бы перебраться сюда.

— Должен признать, что мне нравится жить на Палатине, — сообщил Цицерон, приступая ко второму пирогу. — У моего брата, Квинта, есть старинный фамильный дом в Каринах, у Эсквилина, — важно добавил он, словно его семья владела им несколько поколений, а не купила его, когда он был мальчиком. Цицерон хихикнул. — Кстати, об оправданиях. Ты слышал, что Квинт Калидий сказал после того, как жюри из равных ему обвинило его в вымогательстве?

— Боюсь, я пропустил это. Просвети.

— Он сказал, что не удивился проигранному делу, потому что в наши дни, чтобы подкупить суды Суллы, целиком состоящие из сенаторов, требуется не менее трехсот тысяч, сестерциев, а у него нет таких денег.

Цезарю это тоже показалось смешным, и он засмеялся:

— Тогда я должен избегать судов по делам о вымогательствах!

— Особенно когда Лентул Сура — председатель жюри.

Цезарь удивленно поднял брови: Публий Корнелий Лентул Сура был председателем жюри на суде старшего Долабеллы.

— Это полезно знать, Цицерон!

— Дорогой мой, нет ничего, чего бы я не мог рассказать тебе о наших судах, — молвил Цицерон, величественно взмахнув рукой. — Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня.

— Обязательно.

Цезарь пожал Цицерону руку и зашагал в направлении презираемой всеми Субуры. Квинт Гортензий вынырнул из-за колонны и приблизился к Цицерону, смотрящему вслед высокой фигуре Цезаря, уменьшавшейся с расстоянием.

— Он был очень хорош, — проговорил Гортензий. — Еще несколько лет практики, мой дорогой Цицерон, — и мы с тобой лишимся наших лавров.

— Если бы жюри было честным, мой дорогой Гортензий, лавры слетели бы с твоей головы уже сегодня утром.

— Жестоко.

— Это недолго продлится.

— Что?

— Жюри, состоящее только из сенаторов.

— Ерунда! Сенат навсегда вернул себе контроль над судами.

— Вот это ерунда. В обществе уже назревают волнения с требованием вернуть власть народным трибунам. А когда они вернут себе власть, Квинт Гортензий, жюри снова будут состоять из всадников.

Гортензий пожал плечами:

— Мне все равно, Цицерон, сенаторы или всадники. Взятка есть взятка — когда это необходимо.

— Я не даю взяток присяжным — высокомерно возразил Цицерон.

— Знаю, что не даешь. И он не дает, — Гортензий махнул рукой в сторону Субуры. — Но таков обычай, дорогой мой, таков обычай!

— Обычай, который лишает адвоката удовлетворения от работы. Выигрывая дело, я хочу знать, что это моя заслуга. Что я смог защитить обвиняемого не потому, что он дал мне сколько-то денег на взятки присяжным.

— Тогда ты дурак и долго не протянешь.

Симпатичное, но отнюдь не классически красивое лицо Цицерона застыло. Карие глаза гневно сверкнули.

— Я продержусь дольше тебя, Гортензий! Не сомневайся!

— Я слишком силен, меня трудно сдвинуть.

— Так говорил Антей перед тем, как Геракл оторвал его от земли. Ave, Квинт Гортензий.

В конце января следующего года Циннилла родила Цезарю дочь Юлию, красивую, хрупкую малютку, от которой отец и мать были в полном восторге.

— Сын — это большие расходы, дорогая жена, — сказал Цезарь, — а дочь — политический актив бесконечной ценности, когда она патрицианка с обеих сторон и у нее хорошее приданое. Никогда не узнаешь, каким будет сын, а наша Юлия идеальна. Как у Аврелии, у нее будут десятки ухажеров.

— Я не предвижу хорошего приданого — сказала мать, которой трудно дались роды, но которая быстро поправлялась.

— Не беспокойся, Циннилла, моя красавица! К тому времени как Юлия достигнет брачного возраста, приданое будет.

Аврелия находилась в своей стихии. Она взяла на себя заботы о ребенке и совершенно влюбилась в свою внучку. У нее уже было четверо внуков — два сына Лии от двух мужей и дочь и сын Ю-ю, но никто из этих детей не жил в ее доме. И они не были отпрысками ее сыночка, света ее жизни.

— У нее будут голубые глаза. Сейчас они очень светлые, — заметила Аврелия, довольная тем, что маленькая Юлия удалась в отца. — А волоски — белые, как лед.

— Я рад, что ты видишь волоски, — серьезно отозвался Цезарь. — Мне она кажется совершенно лысой. А поскольку она из Цезарей и должна иметь копну густых волос, такое не приветствуется.

— Глупости! Конечно, у нее есть волосы! Подожди, когда ей исполнится год, сын мой, и тогда ты увидишь, что у нее густые волосы. Они немного потемнеют. У нашей драгоценной малышки будет скорее серебро, чем золото.

— Она мне кажется такой же невзрачной, как бедная Гнея.

— Цезарь, Цезарь! Она же только что родилась! Она будет очень похожа на тебя.

— Какая судьба! — молвил Цезарь и ушел.

Он направился в самую престижную гостиницу города, на углу Римского Форума и кливуса Орбия. Цезарь получил сообщение о том, что его клиенты, которые поручали ему дело старшего Долабеллы, вернулись в Рим и хотят увидеться с ним.

— У нас еще есть для тебя дело, — сказал лидер греческих посетителей, Ификрат из Фессалоник.

— Я польщен, — хмурясь, сказал Цезарь. — Но кого теперь вы хотите обвинить? Аппий Клавдий Пульхр пробыл губернатором недостаточно долго, чтобы против него можно было выдвинуть обвинение. Даже если вы сможете убедить Сенат согласиться судить еще действующего губернатора.