— Уже больше тридцати лет, — обратился он к онемевшим Ватии и Аппию Клавдию, — я подавлял свою природу. Я отказывал себе в любви и удовольствиях. Сначала — ради своего имени и амбиций, а потом, когда все уже было достигнуто, — ради Рима. Но теперь все кончено. Кончено, кончено, кончено! Отныне я отдаю Рим вам — всем вам, маленьким, самоуверенным людишкам с куриными мозгами. Вам снова предоставляется возможность изливать свою желчь на бедную страну: выбирать не тех, кого нужно, по-глупому тратить общественные деньги, думать не о будущем государства, а о собственных безмерно раздутых интересах. Я предсказываю вам, что за тридцать лет жизни одного поколения вы и те, кто придет после вас, — вы все нанесете Риму непоправимый ущерб!

Рука Суллы очень нежно, интимно коснулась лица человека, поддерживающего его.

— Конечно, вы знаете, кто это. Если вы ходите в театр. Метробий. Мой мальчик. Он всегда был и останется моим мальчиком!

Сулла повернулся, наклонил к себе темноволосую голову и поцеловал Метробия прямо в губы. Затем, икая и хихикая, он позволил подвести себя к пьяному ослу и взвалить на его спину. Шумная процессия перестроилась и через Капенские ворота выбралась на Латинскую, а потом на Аппиеву дорогу. Половина завсегдатаев рыночной площади последовала за ними с веселыми криками.

Сенаторы не знали, куда глаза девать, особенно когда Ватия вдруг громко зарыдал. Предоставленные теперь самим себе, лишенные твердого руководства, они по одному, по двое стали расходиться. Аппий Клавдий пытался успокоить потрясенного Ватию.

— Я не верю этому! — сказал Цетег Филиппу.

— Думаю, мы должны поверить, — ответил Филипп. — Вот почему он пригласил нас на этот парад. Как еще мог он освободить нас, порвать те цепи, которыми приковал нас к себе?

— Освободить нас? Что ты имеешь в виду?

— Ты слышал его. Более тридцати лет он подавлял свою природу. Он обманул меня. Он обманул всех, кто имеет значение в Риме. И какой сильный реванш за погубленное детство! Римом правил, Рим поставил на ноги половой извращенец! Нас обманул фигляр. Как он, должно быть, смеялся!

И он действительно смеялся. Он смеялся всю дорогу до Мизен, когда его и Метробия несли в убранном цветами паланкине в сопровождении веселых поклонников Бахуса. Все они были приглашены на его виллу в качестве гостей и могли оставаться там, сколько пожелают. В группу вошли комик Росций и мим Сорекс и еще много второстепенных театральных светил.

Они бесцеремонно вломились в заново обустроенную виллу, которая когда-то была домом Корнелии, матери Гракхов, и среди них — Сулла, опять на своем пьяном осле.

— Liber Pater! — кричали они ему, посылая воздушные поцелуи и выводя трели на своих дудках.

А он, настолько пьяный, что соображал лишь наполовину, хихикал, скулил и улюлюкал.

Гулянье длилось до следующего рыночного дня. Оно запомнилось огромным количеством съеденного и выпитого, а также многочисленными гостями, которые хлынули со всех соседних вилл и деревень. Их хозяин, веселясь и предаваясь пьянству, сердечно принимал всех и демонстрировал такие сексуальные выверты, о которых большинство и не слышали.

Валерия во всем этом участия не принимала. Она лишь посмотрела на своего прибывшего супруга и скрылась на своей половине. Там она заперлась и залилась слезами. Метробий уговорил ее открыть дверь.

— Так невыносимо будет не всегда, госпожа. Он слишком долго мечтал об этом. Дай ему волю. Через несколько дней он поплатится за это. Ему станет плохо. После этого он уже не будет расположен вести такую жизнь.

— Ты его любовник, — сказала Валерия Мессала, не чувствуя ничего, кроме отчаянного смятения.

— Я был его любовником еще до того, как ты увидела солнечный свет, — мягко отозвался Метробий. — Я принадлежу ему. Всегда принадлежал. Но и ты — ты тоже принадлежишь ему.

— Любовь между мужчинами омерзительна!

— Ерунда. Просто так говорят твой отец, твой брат и все твои кузены. Но откуда ты можешь знать? Что ты видела в жизни, Валерия Мессала, кроме унылого бытия римской матроны, в одиночестве, в изоляции? Мое присутствие означает, что ты ему не нужна. Однако не больше, чем твое присутствие может значить, что я ему не нужен. Если ты хочешь остаться, ты должна будешь принять тот факт, что в жизни Суллы были и остаются разные виды любви.

— У меня и выбора-то нет, — молвила она, обращаясь скорее к самой себе. — Или я возвращаюсь в дом брата, или научусь жить среди этого буйного сборища.

— Да, это так, — кивнул Метробий.

Он улыбнулся ей с пониманием и большой теплотой. Потом потянулся, чтобы приласкать Валерию и погладить ее шею, которая, как ему казалось, устала гордо держать голову патрицианки.

— Ты слишком хорош для него, — заметила Валерия Мессала, сама удивляясь своим словам.

— Всем, что я есть, я обязан ему, — серьезно ответил Метробий. — Если бы не он, я был бы лишь самым заурядным актером.

— Ну что ж, кажется, другого выхода нет. Остается присоединиться к этому цирку! Хотя, если ты не возражаешь, не в самый его разгар. У меня нет ни сил, ни опыта для участия в такой попойке. Когда ты посчитаешь, что я нужна ему, позови.

На этом их беседа закончилась. Как и предсказывал Метробий, на восьмой день после начала кутежа скрытые болезни заявили о себе и бражников разогнали по домам. Сорекс и Росций прокрались в свои комнаты и спрятались там, пока Валерия, Метробий и Луций Тукций занимались ликвидацией разрушений, вызванных разгулом Суллы. Иногда бывший диктатор чувствовал благодарность к ним, но временами ему было очень трудно помочь.

Обретя в конце концов некое спокойствие и подобие здоровья, Сулла всерьез занялся своими мемуарами. Это будет победная песнь Риму и его гражданам — таким, как Катул Цезарь и сам Сулла. Так Сулла объяснил цель своего труда Валерии и Метробию, умолчав о том, что его мемуары должны были стать метафорическим убийством Гая Мария, Цинны, Карбона и их последователей.

К концу старого года, когда заканчивалось консульство Ватии и Аппия Клавдия, правление Суллы в Мизенах обрело некий порядок, определенную цикличность в соответствии с настроением хозяина. Некоторое время он посвящал написанию мемуаров, радостно хихикая всякий раз, когда из-под его стилоса выходила особенно удачная саркастическая фраза в адрес Гая Мария. Вспоминая войну с Югуртой, он испытывал безумное удовольствие при мысли о том, что теперь, своими словами, он утверждал: Рим обязан победой в той войне ему, Сулле, потому что это он, Сулла, лично захватил Югурту, а Гай Марий намеренно утаил сей факт. Потом Сулла откладывал дощечки и стилос и организовывал оргию, ставил в своем домашнем театре комедии и пантомимы или устраивал грандиозное пиршество, длившееся до следующего рыночного дня. Он придумывал все новые и новые развлечения. Фантазия его была неистощима: шуточные охоты с голыми юношами-охотниками и девушками-добычей; соревнования — кто покажет самую эксцентричную позу полового акта или придумает шараду, в которой участники изображают все, что угодно, с помощью костюма или украшения. Он устраивал нудистские вечеринки при луне, дневные пирушки возле беломраморного бассейна, где гости с восхищением наблюдали за резвящимися в воде обнаженными юношами и девушками. Казалось, выдумкам Суллы не будет конца, как не было конца его жажде сексуальных новшеств. Но в его фантазиях не было жестокости, а к сексуальным играм не привлекали животных. И если он замечал в ком-либо склонность к этому, такого гостя немедленно выпроваживали вон.

Сомнений не было: физическое состояние Суллы ухудшалось. После Нового года его сексуальная удаль значительно ослабла. К концу февраля уже ничто не могло возбудить его. И когда это случилось, его настроение и характер резко испортились.

Только один из его высокорожденных римских друзей составил компанию Сулле — Лукулл. В квинктилии он находился в Африке со своим братом, лично наблюдая за поимкой животных для Игр, которые должны были состояться в начале сентября. Когда Лукулл в середине секстилия возвратился в Рим, город был охвачен волнением, постоянно подпитываемым сообщениями о последних сумасбродствах на вилле в Мизенах. Ему рассказали о скандальном поведении Суллы.