Состязание между Вашингтоном и Лондоном в неблагожелательности к нам нашло свое более чем широкое отражение в прессе и радиовещании. За редкими и благородными исключениями, газеты и комментаторы в Америке и даже в самой Великобритании, казалось, не сомневались в том, что французское единение должно произойти вокруг Жиро. Почти во всех газетах и выступлениях по радио в отношении меня выносились самые суровые суждения. Некоторые говорили: "жалкая гордыня" или "несбывшиеся притязания", но большинство заявляло, что я кандидат в диктаторы, что мое окружение, кишащее фашистами и кагулярами, толкает меня на установление во Франции после освобождения личной абсолютной власти; что в противоположность мне генерал Жиро, простой солдат без всяких политических притязаний и намерений, является опорой демократии; что французский народ может довериться Рузвельту и Черчиллю, которые помешают мне поработить французов.
Само собой разумеется, что некоторые французские эмигранты, не присоединившиеся ко мне и по этой самой причине зависевшие от иностранцев, всячески распространяли и старались внушить эти тезисы. В Америке газета "Пур ла виктуар", в Англии ежедневная газета "Франс", телеграфное агентство "Ажанс Франсез Эндепандант", журнал "Ла Франс либр" и большая часть коллектива "Французы говорят французам", вещавшего через Би-Би-Си, открыто встали на сторону Жиро. Зато органы "голлистского" толка, такие как "Вуа де ла Франс" Анри Тореса в Нью-Йрке, "Ла Марсейез" Франсуа Киллиси в Лондоне, передачи Мориса Шумана по английскому радио, крупная радиостанция Сражающейся Франции в Браззавиле, поддерживали нашу позицию.
Надо сказать, что если союзники преподносили нам неприятности, то во Французской Африке непрерывно множились примеры дружественного к нам отношения. Движение "Комбат", объединившее "голлистов", непрестанно пополнялось их сторонниками. Рене Капитан приехал в Лондон сообщить мне об этом. Те части Леклерка, которые вошли у Гадамеса в соприкосновение с войсками Сахары, встречали у них восторженный прием, и многие заявили о своем желании вступить в ряды армии. В Нигерии, в Дагомее, в Того, в Гвинее, на Береге Слоновой Кости, в Верхней Вольте наши эмиссары теперь налаживали контакты. Но народный выбор особенно явно проявлялся в среде моряков. Большая часть экипажей военных и коммерческих судов, которые следовали из Марокко, из Западной Африки, из Алжира через американские и английские порты, воспользовались этим случаем, чтобы явиться на вербовочные пункты Сражающейся Франции. Так, борт "Ришелье", направлявшегося из Дакара в Нью-Йорк для ремонта, покинуло триста моряков, желавших служить в свободном французском флоте. Эскадренный миноносец "Фантаск", транспортное судно "Иоминг", грузовое судно "Лот", следовавшее в Америку, также не досчитались многих матросов. В шотландском порту Гринок экипажи транспортных судов "Эридан", "Вилль д'Оран", "Шамполльон", "Круа", "Меония", "Ямайк" присоединились к генералу де Голлю и потребовали, чтобы на мачтах водрузили Лотарингский крест.
Все это раздражало Вашингтон. Тем более что по ряду признаков можно было предвидеть, что когда немецкая и итальянская армии, пока еще отделявшие войска Жиро от войск Леклерка и Лармина, будут заперты в Тунисе, военные части Северной Африки неудержимым потоком хлынут в ряды свободных французов. Американцы, опасавшиеся, что завершение африканской битвы приведет к умножению рядов "голлистов", всячески старались добиться нашего согласия на компромисс.
Они пытались прибегнуть к политике твердой руки. В Соединенных Штатах часть моряков, покинувших стой суда, чтобы присоединиться к Сражающейся Франции, была арестована и заключена в тюрьму. На нашего делегата Адриена Тиксье и адмирала Гэйрала - главу нашей морской миссии - посыпались угрозы со стороны государственного департамента и морского министерства. В Великобритании сами англичане ограничивались пока что лишь скорбными минами, но американцы грозили всеми карами экипажам французских судов, которые прибыли из Африки, чтобы получить мои распоряжения. Дело дошло до того, что судно "Ямайк", ставшее на рейд в порту Гринок, было занято отрядом американских моряков. В Карлтон-гарденс адмирал Старк, в отчаянии оттого, что ему приходится идти против дела, которому он сочувствовал разумом и сердцем, но "связанный приказами", много раз подавал жалобы морскому комиссару Обуано[47], Дьетельму, в чьем ведении находился торговый флот, а при случае и мне. Американская пресса и радио распространяли официальные и официозные заявления, обвиняя генерала де Голля в том, что он саботирует военные усилия и не позволяет французскому флоту выполнять его прямую задачу.
Я действительно дал недвусмысленный приказ принимать добровольцев, считая, что нужно приветствовать их решимость, пока Алжир действует в отрыве от нас, и полагая также, что в интересах дела надо использовать моряков там, где они хотят служить, и что это гораздо разумнее, чем оттолкнуть их и тем самым породить глухое недовольство; кроме того, эта демонстрация должна была привлечь внимание мирового общественного мнения. Вместе с тем я дал указание Алжиру через посредство адмирала Фенара - главы алжирской морской миссии в Америке - заменять выбывших с военных судов моряков. Наличного состава в Северной Африке хватало, так как большое количество кораблей было потоплено в боях с союзниками. Что касается судов торгового флота, я решил лично дать им приказ возвратиться под Лотарингским крестом на место их стоянки в алжирские или марокканские порты, после того как будет зафиксировано их присоединение к нам. Принимая 11 марта адмирала Старка, я информировал его об этих распоряжениях, которые уже проводились в жизнь.
Впрочем, Соединенные Штаты применяли к нам политику кнута и пряника. 22 февраля Сэмнер Уэллес написал Тиксье, что Рузвельт - в который раз! выражает желание, чтобы я прибыл с визитом в Вашингтон. Я - в который раз! - ответил, что готов отправиться туда. И - в который раз! - более конкретного приглашения не последовало. Надо думать, что эти мгновенно появившиеся и столь же стремительно похороненные планы играли в политике Белого дома ту же отвлекающую и магическую роль, какую приписывают морскому змею.
Но шум, поднятый за границей, не отвратил нас от нашего намерения воззвать к национальному чувству французов. Мы не сомневались в нем с того самого дня, как враг, оккупировав всю территорию Франции, полностью подчинил себе Виши. Желая окончательно развязать себе руки, Лаваль по своем возвращении 17 ноября из ставки фюрера получил от Петена полномочия единолично издавать любые законодательные акты и декреты. В течение зимы усилились преследования евреев, несмотря на негодование общественности и протесты священнослужителей, в частности епископа Тулузского монсеньера Сальежа[48] и лионского кардинала Жерлье[49], и осуждение этих-акций пастором Бегнером, председателем Федерации французских протестантов. 30 января 1943 бьиа создана Петеновская милиция, возглавленная Дарианом, уже связавшим себя с немецкой полицией и теперь в качестве вновь назначенного генерального секретаря начавшим усердно преследовать патриотов. 16 февраля была учреждена служба принудительного труда, давшая "правительству" возможность поставлять врагу неограниченное количество требуемой ему рабочей силы. 29 апреля Гитлер, вновь приняв Лаваля, договорился с ним о дополнительных пунктах сотрудничества. Если часть населения от отчаяния или из жалости еще терпела маршала, то все французы, за исключением немногих одержимых, осуждали политику, ведущуюся от его имени. Главной школой нации стало теперь Сопротивление, и оно сливалось со Сражающейся Францией.
Между метрополией и Лондоном не прекращалось движение туда и обратно. В наше бюро в Карлтон-гарденс, в дом на Дюк-стрит, где работало БСРА, во многие неприметные дома в самом городе и его предместьях проскальзывали не узнанными те, кого на самолетах, на сторожевых и рыболовных судах наши люди вывозили из Франции или собирались туда перебросить. В течение первых четырех месяцев 1943, в то время как африканский кризис достиг своего апогея, наша "служба воздушных и морских операций" перевезла несколько сотен эмиссаров и делегатов. Наш центр пополнился множеством новых лиц, и в числе их были: Рене Массигли, которого 5 февраля я назначил национальным комиссаром по иностранным делам; генерал армии Бейне[50], которого мы прочили на пост руководителя нашей военной миссии в Вашингтоне; генерал де Лавалад, вскоре назначенный верховным командующим войсками на Ближнем Востоке; генерал Вотрэн[51], посланный в Ливию в качестве начальника штаба группировки Лармина (где он вскоре и был убит при исполнении служебных обязанностей); Жюль Мок, который тотчас же вступил во флот; Фернан Гренье, которого привел к нам Реми по просьбе коммунистов, - под контролем Сустеля он вел пропаганду, строго держась "голлистской" линии; умный, тонкий Пьер Вьено, которого я собирался сделать французским послом в Англии, когда Французский национальный комитет переправится в Алжир, и который скончался на своем посту; Андре Марозели, возглавивший нашу организацию помощи военнопленным, ежемесячно отправлявшую более миллиона посылок; Жорж Бюиссон и Марсель Пуэнбеф, делегаты - первый Всеобщей конфедерации труда, второй христианских профсоюзов. Оба они вместе с Альбертом Гиги, их предшественником, и Анри Оком, моим соратником с первых дней, активно представляли профсоюзное движение. Из известных парламентских деятелей были: Гуэн, Кэй[52], Фаржон, Гиманс и вскоре Жакино, Ориоль, Ле Трокер[53], Луи Марэн, которые сразу же после высадки поспешили объявить прессе, радио, политическим руководителям, дипломатам, союзным журналистам то же, что говорили в своих обращениях Жанненэ, Эррио, Блюм, Мандель, Поль Бонкур и др., а именно, что в час освобождения мыслимо лишь одно правительство правительство генерала де Голля.
