Пассажир вылезает с последними седоками; растянув над собою зонтики, люди расходятся в разные стороны. Медленный шаг выдает неуверенность человека с портфелем, однако предположение, что он плохо знает окрестность, ошибочно; он высматривает телефонную будку. Телефоны возникают и исчезают в этих районах, где лишь прочные конструкции и крупные сооружения способны противостоять бесчинству стихий и населивших окраину феллахов. Он забирается в будку с неразбитым аппаратом, с необорванной трубкой, с шатающимся, но все еще функционирующим диском. Попытки соединиться безуспешны, стальная утроба глотает монеты, молодой человек с портфелем, зажатым между ногами, изрыгает вялую брань, молотит кулаком.
Аппарат живет мистической полужизнью: ухо ловит потусторонний шелест; отрыжка после съеденной мелочи, сырая тухлятина, запах железного пищеварения. Сквозь стекло телефонной кабины видны утесы зданий, видна рябая водная гладь. В последний раз перед тем, как пуститься в путь, мореплаватель набирает номер. Чудо, аппарат откликается. Гудки на другом конце света и щелчок рычажка.
«Але… Это ты? Это я… Дуся моя, я тут рядом, але? Ты как? Сейчас приду…»
Выйдя из будки, он озирается. Несколько мгновений спустя мы могли бы увидеть, как он прыгает со своим портфелем между лужами вдоль домов, пересекает пустырь, сворачивает, пропадает в паутине дождя.
По всей вероятности, нам придется еще побывать в квартирке на двенадцатом этаже, куда только что ввалился в хлюпающих башмаках, в потемневшей от влаги джинсовой куртке Илья Рубин. Хозяйка — ей можно дать лет двадцать пять — стоит перед зеркалом. Комната-квартира Шурочки ничем не отличалась от комнат в других квартирах блочного дома, совершенно так же, как дом мало чем отличался от других домов. Но это была ее комната, скромное чудо которой, как и чудо всякого жилья, будь то берлога зверя или апартаменты вельможи, состояло в том, что каждая вещь была более или менее частью ее души и продолжение ее тела. Некто утверждал, что человек — это его поступки. Ошибка: человек — это его вещи. Флаконы и пудреница на крошечном столике перед трюмо дожидались прикосновения ее пальцев. Чулки, брошенные на спинку стула, изнывали от ревности к другим, роскошным вишнево-серебристым чулкам на ее икрах. Ржавый трехколесный велосипед на балконе был немым укором умершего ребенка.
Скосив взгляд, выставляя то одно плечо, то другое, переступая туфельками, она оглядывала себя, она была в необыкновенном платье, эффектно-скромном, сдержанно-вызывающем — черное с красным, — таинственное отражение манило и будоражило Шурочку, а визитер помещался на особой разновидности тогдашней мебели, оригинальном изобретении эпохи, под названием диван-кровать, шевелил лоснящимися почернелыми пальцами голых ног и чувствовал себя вещью среди вещей, хотя главной вещью, если говорить правду, была она сама. Не правда ли, поведение женщины перед зеркалом тем и отличается от глупого глазения мужчины, что он видит в стекле только себя, а она созерцает чудную дорогую вещь, вроде тех, какие стоят в витринах?
«Не коротко?»
Он усмехнулся. «Чем короче, тем лучше».
Постояв еще немного, глядя себе в глаза, она спросила:
«А кто он такой?»
«Я тебе уже тысячу раз говорил».
«Боюсь я что-то… Может, не пойдем?»
«Волков бояться, в лес не ходить».
Она одергивала подол, выставив грудь, разглаживала платье на талии.
«Сама не знаю», — пробормотала она.
«Никто тебя силой не тянет, сама напросилась».
«А ты предложил!»
«А ты согласилась».
«А ты, если бы меня хоть капельку уважал, никогда бы не посмел заикнуться об этом». Она прикладывала к груди брошь, примеряла клипсы.
«О чем?»
«Сам знаешь, о чем».
«Ну, посмотрит он на тебя, ну и что?»
«Тебе это безразлично?»
«Скажешь: раздумала — и общий привет».
Молчание.
«Сама не знаю… А кто это такие?»
«Между прочим, никто тебя не агитирует. Решай сама. Желающих достаточно…»
«Вот я и решила». Она наклонилась, приподняла подол платья, чтобы подтянуть чулки. Гость стоял позади нее, она выпрямилась, он лениво обнял ее. Босой, она на каблуках, черные волосы щекотали его лицо.
«И хватило же наглости, — сказала она, — предлагать мне. Никуда я не пойду».
Она сбросила с себя его руки. Он снова обхватил ее за талию.
«Убери лапы».
«Никто тебе не предлагал, сама вызвалась».
«А кто рассказывал, кто меня науськивал?»
«Науськивал?»
«Кому сказано — убери свои грабли!»
«Ну вот что, нам пора».
«Никуда я не пойду».
«Хорошо, я пошел».
«Ботинки не просохли».
«Они до утра не просохнут. Пошли, хватит вертеться. Ты ослепительна. Вот что, одно из двух. Или мы идем, или я позвоню и скажу, что ты раздумала».
«Коротковато, — сказала она задумчиво, — особенно когда сядешь. Может, опустить пониже? И проглажу, одна минута… Далеко идти?»
«Я думаю, пешком — самое разумное».
«Может, не пойдем?»
«Не пойдем».
«Я знаю, почему ты это все затеял. Чтобы от меня отделаться».
«Причем тут я?… Ладно, забудем эту историю. Дай-ка мне портфель, там записная книжка».
«Чего ты с ним все таскаешься?»
«Дела, дуся моя…»
«Какие же это дела?»
Он развел руками, изобразил покорность судьбе.
«Если бы не дела, плюнул бы на все и женился на тебе».
Она скривила губы.
«Только ведь ты за меня не пойдешь. Тебе надо кого-нибудь посолидней».
«Ах, ты гад! Все вы сволочи».
«Хорошо. Дай мне портфель. Сообщим, что визит отменяется, только и делов».
Он крутил телефонный диск.
«Занято», — сказал он.
«Вот если бы ты был кавалером…— приникнув к зеркалу, она покрасила рот, растерла помаду движением губ, вымела кончиком мизинца крошку черной краски в углу глаза, — если бы ты был кавалером…»
«То что?»
«То взял бы такси!»
«Какое тут такси, сюда ни одна собака не поедет…»
Она вздохнула.
«Все— таки коротковато».
Дождя не было. Белесая мгла обволокла тлеющие фонари. Пропали дома, пропал весь район, огни окон светились в пустоте, подъезды появлялись и исчезали в известковом растворе. Немного спустя в тумане обрисовались две фигуры, высокая и пониже, протащились мимо; Илья обернулся, они остановились, точно ждали оклика.
«Гм… девоньки, помогите сориентироваться».
«Заблудились, что ль?»
«Такая каша, ничего не видать».
«Мы сами ищем…»
«Тут должна быть где-то Кировоградская».
«Это она и есть, — сказали девоньки, — тут все Кировоградские. Вам который корпус?»
«Двадцать второй».
«Ну и нам двадцать второй. А, Зинуля? Нам ведь двадцать второй? Евстратова, тебя спрашиваю!»
«Я почем знаю», — сказала высокая.
«Ну, в общем, нам тоже в двадцать второй».
«Это какой корпус? Там должно быть написано».
«Сейчас погляжу, — сказала низенькая. — Двадцать второй!»
«Все в порядке, — сказал Илья, — а вам какая квартира?»
«Нам? Да в общем-то все равно. Зинуля, я правильно говорю? Нам все равно, какая квартира».
«Как это все равно?»
«А вот так, нам все одно, верно я говорю?»
«Ладно болтать-то», — сказала высокая.
«Мы вам мешать не будем, — сказала низенькая, — возьмите нас с собой».
«С собой?»
«Угу».
«Девоньки, — сказал Рубин, — с особенным удовольствием пригласил бы вас в гости. Можно сказать, мечтал всю жизнь. Но войдите в наше положение».
«Мы не будем мешать. Мы в другой комнате будем сидеть».
«Все понятно. Не в том дело. Мы сами идем в гости».
«Ну и что?»
«Да и Зина, мне кажется, не очень расположена».
«Зинуля? Да она только и мечтает. Правильно я говорю?»
«Ладно болтать-то».
«Все понятно. Давайте, милые, так договоримся. Мы сейчас быстро сходим — пятнадцать минут, не больше. Потом возвращаемся и идем вместе. Вы пока погуляйте!» — крикнул он, поднимаясь на крыльцо, и больше их не было, пучина сомкнулась над ними.
