Михаил у меня мужчина, да еще какой – от цели никогда не отступит.

*

– Миша, а вы не хотите сходить в воскресенье на выставку? В Дом художника. Там будет мой приятель, Петя Пирогов. Знаете такого? Абстракционист. У меня для вас с Лерой есть пригласительные.

*

Итак, вчера мы втроем – я, Пал Палыч и Миша – смотрели абстракциониста Пирогова. Запомнилась инсталляция из лесных орехов в виде щита с геральдической надписью: «Внутри эти орехи пустые старая плутня продает их в переходе метро театральная».

*

Уличное кафе около Дома художника. Контраст: ярко-синее небо и белая пластмасса – столики, стулья, стаканы, тарелки, ножи и вилки. Еще ложки – добавляет Пал Палыч. Я беру сосиску и кофе. Следом за мной к стойке подходит Миша:

– Мне то же самое. Только вместо кофе чай, а вместо сосиски чебурек.

Пал Палыч:

– Прелесть ваш Миша! Я думал, это только в нашей молодости так шутили. – Сам он заказывает большую пиццу.

Я пытаюсь порезать ее на порции пластмассовым ножом, придерживая пластмассовой вилочкой. Ну вот и готово.

– Как вы вкусно порезали, – говорит Пал Палыч.

– Да, но где-то нас ждет сюрприз. – И я (как Миша потом сказал, злорадостно) показываю вынутую из пиццы вилочку без одного зубца.

*

Сюрприз достался Пал Палычу.

*

Миша отказывается от кока-колы:

– Это кровь Микки-Мауса.

У Миши есть шорты с вышитым Микки-Маусом, подозреваю, детские, он их очень любит.

*

– Пиво какое-то с горчинкой… Я такое не люблю.

– С димедролинкой! – уточняет Пал Палыч. – Как раз от аллергии помогает. Есть у кого-нибудь аллергия?

Мы целый день гуляем в Парке Искусств, я напиваюсь и машу руками, как Марчелла Солтан, это актриса, а потом хочу писать.

*

И направляюсь в ближайшие кусты, впрочем, довольно жидкие.

– Не видно меня было?

– Не видно. Если б не слышно…

– Что же делать… Вы ведь не бой кремлевских курантов предполагали оттуда услышать…

*

Пал Палыч:

– Мороженого хотите?

– На пьяную меня мороженого лучше не покупать!

– На пьяную вас лучше водки не покупать!

Я: – Какая прелесть! Запишем этот каламбур. Не покупать мороже-ное или – ного? Пал Палыч: – ную!

*

Это кто еще из нас хихикальщик?

*

– Пиявочка вы моя. Лечебная.

*

Как быстро мои кавалеры нашли общий язык! Посетители вернисажа уже разошлись, а они сели в сквере на лавочке, беседуют и пьют водку. На меня ноль внимания. Я уже и книжку пробовала читать, и в туалет два раза сходила – сидят и сидят, как прилипли.

– Пошли погуляем, холодно так сидеть, – тяну Палыча за рукав, а им никуда неохота.

– Не, не, не, Лерочка, мы пока не пойдем, у нас тут проблемы.

Я (о, наглое и самонадеянное существо):

– У вас у обоих может быть только одна проблема. И эта проблема хочет гулять.

Спрашивается: зачем я это сказала? Пал Палыч-то ладно. Но Миша!

*

– Записывайте, записывайте свои истории, – сказал, затягиваясь «Житаном», Пал Палыч. – Про детство, родителей. Про то, как сами пишете. Про издательства, литературную жизнь. Про все. Ведите дневник! Потом получится роман, вот увидите. Минимум повесть. А я вас издам.

*

Я подошла к делу ответственно и принялась вспоминать.

*

Миша помогает:

– Тебя возили на море?

– Возили.

– И что?

– Ну, море. Теплое. На водных велосипедах катались. Родители в волейбол играли на пляже.

– И все?

– Ну, дяденька один клеил маму, все подходил ко мне и говорил: «Мама? А я думал, это твоя сестра. Такая молоденькая!» А потом на берег вышел папа, мама достала из сумки персики, разложила их на пакете, и мы стали полдничать. На маме был васильковый купальник, очень красивый. Она сидела на песке по-турецки и подкладывала мне хорошие, а сама брала с бочками. «У меня уже четыре складки на животе», – удрученно сказала она, глядя на линию горизонта. Папа ничего не ответил, а мне стало ее ужасно, просто нестерпимо жалко.

– Сколько ей было?

– Двадцать пять. Почти как мне.

– А у тебя сколько складок?

– Не знаю. Может, одна…

– Сейчас посмотрим.

Миша задрал мне футболку. Складок не было.

– Ноль, – облегченно сказала я.

– Значит, дело не в возрасте.

– Конечно, не в возрасте. Питались раньше по-другому. Послевоенных детей старались впрок накармливать, на всякий случай. Бабушка в войну наголодалась, поэтому вся пища дома – сахарку, маслица побольше. Все супы на поджарках, картошка на сале… А мама все ее рецепты унаследовала.

– Это же вкусно.

– Я от бабушкиной кухни страдала.

– У тебя просто плохой аппетит.

*

Есть ли у детей аппетит? Что-то не припомню, чтобы мне в детстве когда-либо было вкусно. Клубника? Нет. Земляника? Горчит. Крыжовник? Кислый. Вишня? То же самое. Черешня? Почти не покупали. Смородина? Фу, этот запах! Яблоки? А есть ли у них вообще вкус? Манго? Привкус жести от банки. Торты и пирожные? О, только не это! До рвоты. Конфеты? Без эмоций, хотя и не противно.

Сгущенка? Липкая.

Молоко? Противное, особенно если деревенское или прокипяченное.

Сметана? И как дедушка это ест…

Творог? Даже проглотить сложно, крупчатый.

Курица? Шкурки.

Колбаса? Невкусная. (Кроме охотничьей, но поедание оной было, по-моему, едва ли не однократное, так что не в счет.)

Котлеты? Нет.

Гречка? Пахнет ржавыми железками. Суп (щи, борщ, лапша на бульонном кубике и без мяса). Ну разве что.

И хлеб, пожалуй. Если корочку горелую срезать.

*

Зато во взрослой жизни аппетит меня догнал. Заманила сегодня Пал Палыча в грузинскую забегаловку: ничего не могу с собой поделать, уважаю харчо. Пал Палыч заказал чахохбили, я у него отъела кусочек – вкусно.

Хихикали. Кормила Пал Палыча мороженым с ложечки. Пихаю ему в усы клубничный пломбир и приговариваю:

– Вот, на всю жизнь запомните.

А он и не знает, как реагировать.

Ему пятьдесят три года или около того.

*

Если кормить его с ложечки, можно всю жизнь ужинать за его счет, думаю я. Но что скажут люди?

*

Образы пионерского детства преследуют меня по ночам. До сих пор не могу забыть лозунг из школьной ленинской комнаты:

Стал вожатым – не пищи,

легкой жизни не ищи!

Его сочинил один мальчик, отличник. Ему потом еще грамоту дали и путевку в Артек.

Для меня это было озарение. Я поняла, что поэт всегда будет избранным.

И решила стать поэтом.

*

Помню, как в лагере мальчишки ночью ходили мазать зубной пастой девчонок.

Это казалось нам непоправимо ужасным, до бесконечности непристойным – как вымазанные дегтем ворота в украинских деревнях. Но! – в то же время это было чертовски притягательно, потому что напоминало взрослую интимную жизнь: пока она в постели, он совершает над ней некое действо. Если она вдруг проснется – то та-ак завизжит! – и убежит, босая, по коридору в женский туалет. Далее всеобщий переполох, заспанная вожатая, негодяй посрамлен – но в то же время он герой!

Думаю, зубная паста – это был неосознанный символ спермы.

*

Что еще? Однажды мама вернулась из командировки и обнаружила на кухне поганку. Мы с папой жили вдвоем около месяца, и никто ничего не замечал.

– Нет, вы только взгляните! На самом видном месте!

– Где?

– Да вот же.

Мы посмотрели под ноги. Действительно, справа от двери из-под плинтуса торчала поганка на длинной худенькой ножке. Мама нагнулась, выдрала грибок и выкинула в помойное ведро.

*

Пока спала, забыла все на свете. Приоткрыв утром глаза, увидела на подушке слева, сантиметрах в пяти, голову Миши.

– Боже мой, кто это?! – подумала. Помню, что был испуг. Потом сообразила.

Переживание мимолетное, в долю секунды, – а взволновало, взбодрило на весь день.

Что-то подобное со мною случалось и раньше: «Я в Ясеневе. Квартира бабушкина. Еще есть… Миша…» – память загружалась с черепашьей скоростью, по кластерам.