Мы сидим у Вали на кухне, здесь очень уютно, стоит резной уголок, низко над столом свисает бра с кружевной рюшкой, мы смотрим фильм про великана и карлика, пахнет клубничным вареньем, медом и сдобными булочками – гостинцы от мамы, за окном падает снег, я подхожу к высокому двустворчатому окну и долго, долго смотрю на сонное роение снежинок в конусе рыжего, будто ржавого, фонарного света. Ближе к полуночи Валя уезжает бомбить. На «Волге». Это не очень выгодное занятие, потому что старая «Волга» жрет много бензина. «ЗИМ» еще менее выгоден, расход горючего относительно современных машин – три к одному. В худшем случае Валин заработок за ночь составляет триста рублей, в лучшем – тысячи полторы. Затея сперва показалась мне сомнительной: какой дурак сядет ночью в такую развалину? Ты ничего не понимаешь, это лучший автомобиль, но оказалось, любители есть.
Выглядел он соответственно. Как свои машины: красив! – но так запущен! – помню, выпалила Мишутке в ответ на вопрос, хорош ли мой новый друг собой. Одежда Вали: видавшая виды коричневая кожаная куртка, фасон американской морской авиации, красно-синяя клетчатая кепка-шестиклинка; джинсы из секонда, но сидят хорошо; из заднего кармана выглядывает сложенная вчетверо бандана; огромные кожаные перчатки; черные замшевые ботинки с распродажи «К+С». Что интересно, даже при всей своей потертости он жуткий пижон.
Еще у Вали есть Ляля. Кто она такая, долго оставалось за кадром Ляля ночевала на кухне на раскладушке, черная коса ее свешивалась и мела пол. В самом начале знакомства я спросила у Вали: это твоя подруга? – Сестра, – ответил он. Родная? – Ну, почти. – Что значит «почти»? Двоюродная? Сводная? – Четвероюродная, сказал Валя, она пока не может найти квартиру.
О себе она рассказывала многое, но не все. Другим советовала то же: – никогда никому не говори, сколько тебе лет: потом пригодится. Ляля из Питера, из древнего византийского рода Мурузи: семейная история с тайнами, предательством, кровной местью, покровительством российского императора и обретением нового отечества. От этого осталось: членство во вновь открытом Дворянском собрании, портрет прапрапрабабки в Эрмитаже (похожа), семейные легенды а-ля узник замка Иф с подменой трупа в тифозной больнице (1917 год), детские воспоминания: хлебосольный дом, стол на сорок персон, завтраки-обеды по часам и, видно в пику советским устоям, горничные в крахмальных передниках… Когда Мишутка увидел в моей записной книжке фамилию Мурузи, он присвистнул.
Что-то в ней действительно было царственное. По меньшей мере, старорежимное. Чудесные звуки имени – Лидия Мурузи, коса до колен, тяжелая, черная, бархатные платья, кружевные воротнички. Вздохи о реституции с раскладушки: семь доходных домов – Коломна, Мойка, Фонтанка… Один мавританский дом-торт на Литейном чего только стоит – торт, испеченный из теста военного предательства, пропитанный вареньем кровной мести и благоухающий розанами высочайшего императорского покровительства. Если с Невского проспекта по Литейному идти, вот вам верная примета, как Мурузи дом найти: он от вас направо будет, серый, каменный, большой… И еще – ее тяга к странной одежде, вычурной, элегантно-вульгарной, если нечто эдакое на витрине, возьмешь в руки – блестит, повернешь – сияет, – Лялино, и больше ничье (прозрачные туфли – из такого материала еще капельницы делают – с золотыми стельками; в пару к ним – блузки из рыболовных сетей). При этом – старосветский политес, непричесанной к завтраку не выходить, даже если конец света; кольца носить только на безымянном и на среднем пальцах, а на указательном и мизинце – «деточка, это же моветон!» – цитирует слова бабушки, впрочем, бабушку в семье не любили: мама, Елена Антоновна, потом, после бабушкиной смерти – бабушка ей приходилась свекровью – вышвырнула всю ее фамильную бронзу из окна, прямо во двор. Все это Ляля вдохновенно рассказывала за чисткой картошки. Тем не менее, если б не бабушка, Лялю бы Глашей назвали: «Я, – говорит, – повешусь в уборной, в мое время такие имена давали только кухаркам». А Ляля, когда с сомнительными мужчинами знакомится, через раз представляется: «Глаша», – и забывает. А потом пять раз по мобильному ответит «вы не туда попали», прежде чем вспомнит.
Ее рассказами я заслушиваюсь. Образы иной, далекой и прекрасной жизни завораживают – и после преследуют меня.
Я живу не в свое время, это очевидно. Мне надо туда.
Валя заезжает за мной к девяти, я представляю, как выглядит это со стороны, у парадного подъезда высотки останавливается белый «ЗИМ», машина очень большая, две тонны весом, пять с половиной метров длиной, если сесть на заднее сиденье, можно вытянуть ноги, и еще место останется, даже на фоне припаркованных рядом «гелендвагенов» он выглядит небывалой, доисторической, диковинной громадиной – чудо-юдо-рыба-кит, всплывшая из атлантиды лет. Водитель открывает дверцу. С крыльца спускается девушка, идет мимо кружка великих старух, восседающих с ручными болонками на скамейках у главного входа – в манто (спасибо бабушкиному сундуку), палевом боа (прости, плюшевый мишка) и старомодной (на самом деле новой и очень дорогой) нэпманской шляпке, – садится на переднее сиденье, всплеск руки в митенке, хлопок тяжелой дверцы – машина трогается.
Машина трогается. Мимо летят фонари, купола, парапеты мостов, мы едем по набережной; снег; стекла замерзли, почти ничего не видно – печка работает хорошо, но в машине столько щелей, что окна покрываются ледяной коростой уже через пять минут после начала езды. Мы как в серебряной колбе, как в спутнике без иллюминаторов, – но Валю это ничуть не смущает, Валя уверен в себе – недаром друзья называют его суперпилот. Я проделываю в замерзшем стекле глазок, смотрю, как позади остается щербатая диадема моста – фонари горят через раз, – колокольня Троицы в Серебряниках, освещенная громада высотки… Сейчас дадим соточку, говорит Валя, мне страшно, я вспоминаю напутствие Мишутки: – Если когда-нибудь будешь водить старую машину, никогда не гони больше ста. – Почему? – Олень обгаживается. – Что? – Шоферская шутка, скульптурка на капоте у «Волги» в виде оленя, а у «ЗИМа» он на флажке. А если серьезно, у них такая конструкция, что на большой скорости начинают взлетать.
Серебряная колба несется по набережной, снег идет все сильней, пейзаж за окном сливается в сплошную пелену, на каждом повороте нас заносит, я чувствую, как машина метет хвостом, луна-парк, аттракцион «американские горки», американцы, правда, называют их русскими, захватывает дух и хочется визжать, Валя смеется над моими страхами, жмет на газ – и мне кажется, что я еду в рай.
Не больше не меньше: я была так счастлива, что была согласна умереть.
В день нашего знакомства к высотке Валю привели не духи, а очередная встреча ретроводов: в кафе «Котелок», расположенном в левом крыле здания, по четвергам собирались владельцы коллекционных авто. Валя посещал тусовку регулярно, иногда один, иногда брал меня. Сегодня я сидела между Пиратом и Валей, единственная из всех пила коньяк, Валя незаметно тискал меня под столом за коленку, нежно гладил капрон, и я думала, что вот сейчас он залез бы в трусы, но не сможет, потому что на мне не чулки, а колготки, а жаль. Кто бы знал… и я дала себе зарок впредь носить только чулки.
Вале принесли пасту, и он отвлекся временно от моего колена, взял в руки вилку, стал навивать мотки спагетти, они походили на коконы, Валя макал их в лужицу соуса бешамель и с аппетитом ел. Я повернулась к Пирату, спросила: – И сколько у тебя сейчас машин? – Штук десять. – Где хранишь? – На стоянке автоклуба. – А ездишь на чем? – На маршрутке, ответил Пират, очень удобно: сажусь на конечной – и сплю до метро. – Так ты своим ходом? Почему не пьешь? – А я вообще не пью, сказал Пират, я трезвенник. Люблю только томатный сок. На столе стояла корзина с хлебом, Валя протянул руку, поколебался между румяной рижской горбушкой и маковой булочкой… выбрал булочку. Это же спагетти! – воскликнула я. – Страна, которая ест макароны с хлебом, непобедима, – ответил Валя. Я вспомнила, что видела однажды эту фразу в газетном заголовке.
