…В получасе езды на мотоцикле от моего егерского дома расположено охотхозяйство, где вот уже год командует парадом мой сын Лёша. Точнее – Алексей Александрович. Так уважительно его здесь называют местные пастухи и приезжающие из Кзыл-Орды охотники. Он привёз сюда молодую жену с первенцем, и отважная его супруга, похоже, собирается родить ему второго.

Словом, возвращаемся потихоньку в общинно-родовой строй. Слушаем по радио новости и сочувствуем: как же вы там, если судить по этой информации, одинаково скучно живёте! Единственный здешний недостаток – письма из Молдавии, Ростова-на-Дону, Вологды и Москвы приходят с месячным опозданием, подолгу лежат в степных почтовых отделениях. Может, любопытные степняки читают то, что мне пишут бывшие мои ученики? Разумеется, новости в письмах сильно отличаются от официальных. Кстати, неплохо бы о работе нашей почты опубликовать в твоей газете критическую заметку. А лучше приезжай в командировку – сам всё увидишь и тему определишь.

По сведениям из Молдавии, Лучия Ивановна оформила свои отношения с профессором Семчуком, но почему-то оставила себе прежнюю двойную фамилию: Бессонова-Кожухарь. Недавно она прислала сыну посылку – детские вещи для нового поколения Бессоновых.

В Молдавии всё по-прежнему, как и во всей нашей великой стране. Плавни осушают, землю удобряют (точнее – отравляют), в Москву рапортуют. Какой-то заколдованный круг; как подумаешь – страшно становится. Не может долго стоять такая пирамида – на шатучих ножках лжи, когда-то она должна рухнуть. Вопрос только в том – когда?

Если соберёшься к нам ехать, зайди в охотмагазин – он где-то у площади трёх вокзалов, – купи несколько упаковок жаканов, они у нас в дефиците. Это такие пули для кабанов, их здесь развелась чёртова прорва, прохода не дают…

14 За вагонным стеклом

Только на Павелецком вокзале, провожая мать в Саратов, Виктор понял, зачем она приезжала. Он прошёл с ней в купе, убедился – место нижнее, спутники спокойные – семейная пара и юноша студенческого вида. Вышел на платформу, когда поезд уже сдвинулся с места, пополз медленно – со скоростью его, Викторова, шага, идущего рядом с окном, за которым стояла мать.

И тут он поразился выражению её лица. Оно вдруг оказалось не просто плачущим, а залитым хлынувшими слезами. Оно словно бы молча кричало ему из уходящего вагона о том, что они больше не увидятся, этот поезд – последнее, что связывает их, и его уже не остановить, как нельзя остановить неизбежное.

Спохватившись, Виктор мгновенно связал в один узел подробности неожиданного её приезда, торопливо-семенящую походку, какой раньше у неё не было, странные подкашливания и пристальное вглядывание во всё вокруг. Перед этим она в письмах упорно спрашивала его, не собирается ли он в Саратов, досадовала на его занятость, потом вдруг позвонила, сказав, что едет сама, не объясняя зачем. И в те несколько суматошных дней, пока гостила, порываясь на кухне помогать жене Виктора, ходила вместе с ней через дорогу в школу встречать внучку, подолгу разговаривала в сыном, гулявшим с ней по двору, усыпанному первой палой листвой, она так и не призналась, зачем приехала.

И сейчас, ускоряя шаг у окна вагона, вглядываясь в залитое слезами (а за минуту до этого, казалось, спокойное) лицо матери, Виктор подумал: да ведь она приезжала прощаться. Держалась до последнего, не выдавая себя. Боялась обременить своим ощущением уходящей, ускользающей жизни. Но в последний момент, взглянув на сына сквозь мутноватое вагонное стекло, словно бы уже оттуда, из частичного небытия, не смогла удержать слёз.

Вернувшись домой, Виктор сел за телефон, стал обзванивать саратовских родственников, выяснять, была ли мать у врачей, что это за подкашливания, но слышал в ответ недоумённое – не была, не жаловалась, а першит у неё в горле давно, она этому не придаёт значения, мы её встретим, не волнуйся.

И ещё несколько дней Виктор вспоминал подробности её приезда, разговоры с ней, всё больше убеждаясь: да, она и раньше гостила, дотошно вникая в их московскую жизнь, но на этот раз, видимо, что-то предчувствуя, приехала прощаться. В привычной своей спешке он не обратил внимания на какие-то мелочи. Сейчас они, возникая, саднили, как не замеченные сразу царапины и ушибы.

*

…Сидели на скамейке у детской площадки. Мать любовалась внучкой, носившейся по двору с подружками после первого школьного дня, говорила сыну: «Смотри, порывистая, копия ты, ох натерпитесь!» Он, смеясь, спорил: «Ничего подобного, цвет глаз, цвет волос – всё мамино». А значит, размеренность жизни, обстоятельность и некоторый, естественный для женского пола, консерватизм гарантированы. Не соглашалась: «А повадка, выражение лица, интонации? Присмотрись!»

Виктор смотрел, как дочь играет в классики, затем, прервав игру, плюхается на визгливо скрипящие качели, повернув голову в их сторону (ей важно, чтобы бабушка Анна не сводила с неё глаз), как, раскачиваясь, задирая ноги, гримасничает, вопя: «Бабушка, я улетаю в небо!» Бабушка кивала ей, улыбаясь, и Виктор видел, как влажнели её глаза.

Вздыхая, она вспоминала, каким был он, её Витька, в этом возрасте, там, в Кишинёве, оставленном навсегда в прошлой жизни, как перепугал их с отцом, когда обнаружили его тощую грудь и спину в синяках непонятного происхождения. И тут же возник эпизод, когда подмытая ливнем стена их дома рухнула в погреб вместе с подоконником, на котором он, Витька, обычно дожидался родителей, но в тот день, за час до жуткой грозы, намертво вцепившись в портфель отца, ушёл с ним на его службу. Иначе бы наверняка оказался в погребе, заваленном кирпичами. Неужели что-то предчувствовал?

Вспомнила брата Ивана, фронтовика, помогавшего ей в послевоенном Кишинёве, его семью с двумя дочками и сыном. Подивилась: живут там же, в пригороде, и в Саратов их не тянет. Спросил Виктор: уж не жалеет ли, что переехала? Нет-нет, столько вокруг родни, малыши растут, она им шапочки да носочки вяжет – увлеклась очень!

Как же постарела она, думал о матери Виктор, огрузнела, уголки рта опустились книзу, в неизменной причёске – пробор посередине, тощие косицы крендельком сзади – пробилась седина, подкрашенная хной. И стала ещё кропотливее, дотошно вникая в подробности их московского быта, хотя и раньше, из-за особенностей бухгалтерской работы, была педантичной; Виктор помнит звонкое её щёлканье на костяных счётах – кофта на правом локте, постоянно протираясь, всегда была в штопке. И как же натерпелась она с ним, своевольным сыном, росшим в постоянных конфликтах, чудом не погибшим на целине, в туберкулёзной маете (ведь каверну обнаружили случайно!).

А сколько тревог пережила она в его голодные студенческие годы, когда из тощей зарплаты посылала ему в Москву крохи, чтоб хоть как-то поддержать! И вот наконец сейчас её Витька, Виктор Семёнович, сам отец, семейный дом его на крепком фундаменте – откуда что взялось, был ведь неуравновешенным, дёрганым… Она любовалась и им тоже, и спокойной его женой, и их квартирой, куда они недавно въехали.

Нет, не напрасны были её страдания, её страхи за сына, всё сложилось так, как и мечтать было нельзя, разве это не счастье?! И то томительное, ноющее ощущение где-то под сердцем, тайный оклик из ушедшего прошлого, повторяющиеся в последнее время сны (в них она видится и разговаривает с давно умершей роднёй), уже не так страшат, потому что часть её жизни останется здесь, с сыном.

И тут она вспомнила о поручении Владимира Матвеевича, сказала Виктору, тихо подкашливая, что дядя Володя ждёт его в Саратове, обещая свозить в Глотовку, отцовскую деревню, там цела ещё их старая церковь – та самая, где все Афанасьевы, съезжаясь, пели псалмы…

– Псалмы? – удивился Виктор. – Но почему псалмы?

– Ну как же, твой дед и брат деда священниками были, потому и отец всегда петь любил. Они в те годы, когда церковников преследовали, бежали от большевиков на Кавказ.

– И об этом отец всю жизнь молчал, наболтав мне, что он из бедняцкой семьи?

– Он боялся, что ты, как Павлик Морозов, властям донесёшь.