И призналась, что стала близка с Валерием Семчуком, что хотела бы переехать в Кишинёв, но если он, Бессонов, будет категорически против, то ради него и сына она откажется от своих планов. Бессонов, пребывавший минут пять в молчаливом ошеломлении у кухонной форточки с сигаретой в руке, сказал наконец, что считает себя не вправе мешать её счастью, каким бы недолговечным оно ни оказалось. А о выборе сына – с кем ему жить – оба решили спросить его самого.
Они развелись, и Лучия Ивановна, получив вызов из университета, год назад переехала на новое место работы. Ей, как уникальному специалисту, немедленно дали в новом микрорайоне двухкомнатное жильё, но свои отношения с профессором Семчуком она почему-то не оформляла. Возможно, потому, что Валерий Иванович всё никак не решался расстаться со своей семьёй, где у него было двое (правда, уже взрослых) детей.
…Бессонов укладывал папки с бумагами в ящик стола, когда в дверях заскрежетал ключ. Сын, крикнув из прихожей: «Па, привет!» – прошёл на кухню. Хлопнув дверцей холодильника, звякнул тарелкой. Пришёл к отцу с надкушенным бутербродом. Глаза его возбуждённо блестели, и Бессонов понял: без выпивки не обошлось.
– Герцог угостил тебя по-герцогски?
– Угу, домашним вином, – подтвердил весело Алексей, жуя. – Только закусить как следует я там постеснялся.
– Кто ещё был на светском рауте?
– Куча народу. Его отец с матерью, две его сестры и брат, младший, он на костылях, лодыжку недавно сломал. И приятели из автопарка, слесари, Герцог с ними в одном ремонтном цехе кантуется.
– Ты хочешь сказать – работает.
– Ну да, вкалывает. Весёлые ребята, только что после дембеля. Знаешь, оказывается, они в два раза больше тебя зарабатывают, вместе с «левыми». На ремонте частных машин.
– Ты им позавидовал?
– Ну, не совсем, но, честно говоря, они как-то легче живут. Не дёргаются, как вы с мамой. Герцог мотоцикл себе купил, а его отец за городом на своих сотках домик сварганил. Маленький, но в два этажа. Представляешь? И не колышет их всё то, о чём в газетах пишут и на собраниях говорят.
– Ты бы так же хотел?
– Так – не так, а ваша с мамой каторга меня, извини, не увлекает.
Не первый раз Алексей вёл такой разговор, но сейчас в его нарочито полемической интонации прорезалась определённость окончательного решения. Что он намеревается сделать? Бросить институт и уйти в слесаря? Затем купить мотоцикл и выстроить двухэтажный домик? Неужели это всё, к чему он пришёл в своём отрицании родительской жизни?.. А ведь если разразится та катастрофа, которую Бессонов предчувствует, то сын только укрепится в своих намерениях.
Дожёвывая бутерброд, Алексей ушёл на кухню, вернулся с чашкой и, прихлёбывая из неё, договорил:
– Вы с мамой всю жизнь живёте-мучаетесь для кого-то. А нужно жить для себя. Во всяком случае, я решил: буду жить для себя… Ты не против, папа?..
8 Колесо расправы
Бельцы, Молдавия, ноябрь 1969 г.
Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:
…Предчувствие меня не обмануло: Лучию Ивановну вначале вывели из списков на премию. К этому психологически она была готова. Но колесо расправы покатилось дальше. Ей было сказано, что 24 года беспорочной работы в советском просвещении не освобождают её от ответственности за подпись на полуистлевшем архивном документе тридцатилетней давности. И освободили от занимаемой должности «по компрометирующим обстоятельствам». За год до момента, когда бы она получила право выхода на пенсию по выслуге лет!
Она пыталась устроиться в какую-нибудь школу, но от неё шарахались как от чумы. Пробилась на приём к министру просвещения, сказав ему: «Если меня считают такой опасной, тогда изымите из школ и мой учебник».
Только после этого ей дали несколько часов в школе на кишинёвской окраине (микрорайон «Ботаника»), где она ведёт уроки молдавского языка. Без права классного руководства.
А премию неподкупное жюри присудило некоей М.Н., родственнице большого у нас чиновника, за компилятивную брошюрку, изданную как третьестепенное по значимости учебное пособие. Вот ради того, чтобы этой М.Н. расчистить дорогу к премии, и поломали судьбу Лучии Ивановны.
Ситуация гнуснейшая!
Через полгода, в 70-м, после 25 лет работы я получаю право выйти на пенсию. И намереваюсь воспользоваться этим правом. Хотя по состоянию здоровья мог бы ещё лет двадцать вести преподавательскую работу, но не в такой же – полицейской! – обстановке.
Да и, в конце концов, не могу признать разумной всю ту цивилизацию, в которой мы все живём, истребляя природу вокруг нас и души человеческие. Прошу тебя, поинтересуйся, где ещё сохранилась природа нетронутой и можно ли там устроиться егерем. Буду признателен.
И ещё один штрих: в институтском коридоре столкнулся лицом к лицу с Петром Жаданом и спросил его, когда он отдаст взятые у меня письма. Парень от неожиданности смешался, промямлил, что вернёт, когда их ему отдадут. Спрашиваю строго: «Кто отдаст?» Он изумлённо вскинул на меня глазёнки и говорит: «Да вы же ведь знаете!..» И вдруг понял, что попался, губки затряслись, в глазах – животный страх… Я пожелал ему успехов на шпионско-доносительском поприще…
9 Медвежьи углы
Москва, ноябрь 1969 г.
Из письма В. Афанасьева А.А. Бессонову:
…Звонил знакомым в Карелию, в Псков, в Кострому, обещают помочь. Там есть ещё совершенно дикие места – настоящие медвежьи углы, я их видел. Но, мне кажется, там может выжить только человек, выросший в тех местах.
Стоит ли вам, Александр Алексеевич, так резко менять свою жизнь? Давайте обсудим другие варианты.
И потом: может, есть смысл выждать – вдруг обстоятельства изменятся?..
10 Короткая командировка
Этот голос в трубке Виктор Афанасьев узнал бы спустя не только семнадцать, но и сто семнадцать лет – столько в нём было задушевных, покровительственно-обволакивающих интонаций. Тут же вспомнилось: вот идут они по главной райцентровской улице Олонешт в июне 53-го – он, Виктор, и его дядя Володя, брат отца, железнодорожник, приехавший из Саратова навестить их. Саратовский гость для этой улицы весьма эффектен – в синем кителе, в синих брюках с тонкими лампасами, в сверкающе-начищенных туфлях; к тому же лицо излучает доброжелательность такой силы, что все встречные, впервые его увидев, здороваются с ним издалека, хотя из-за многолюдства деревенская традиция приветствовать незнакомых в Олонештах была давно утрачена.
А звонил Владимир Матвеевич из автомата. Жаловался на слишком короткую командировку, вынуждающую уехать сегодня же вечером. Сетовал на суетную московскую толпу, не способную остановиться, чтобы растолковать приезжему, как дойти до редакции. Хотя, кажется, он уже совсем рядом, у Белорусского вокзала, но вот улицу Правды никак не найдёт.
Минут через двадцать Виктор увидел его в гулком фойе, у окошечка, где он, получив пропуск, не отходил – разговорился о чём-то с обычно немногословной дежурной. На этот раз он был во всём гражданском – в жёстко гремящем плаще и кепке, с небольшим, но увесистым портфельчиком. В лифте он добродушно озирался на стоявших рядом, поправил кепку, увидев себя в зеркале, а когда шли по длинному коридору, с удивлённым вздохом молвил, глядя под ноги:
– Н-ну, ковры!.. Хорошо живёте, скажу я вам!
– Это только у дверей главного редактора.
Повесив его плащ и кепку в углу своего кабинета на рогатую вешалку, Виктор сказал сидевшему за соседним столом человеку, читавшему гранки:
– Мы в буфете. Приходи.
И в буфете Владимир Матвеевич всему удивлялся и радовался – картинам на стенах, чистым скатертям, рыжевато-жёлтому квадрату творожной запеканки на блюдце, горячему чаю в подстаканнике. Он щёлкнул замком портфельчика, с которым в кабинете не пожелал расстаться, вытащил большой промасленный свёрток, и от соседних столиков на аромат балыка к ним потянулись любопытствующие взгляды.
– Угощайтесь, ребята! – Он нарезал складным ножичком тонкие, золотисто-коричневые ломтики, весело глядя по сторонам, приветственно кивал, объясняя: – Это вам привет из Саратова!