Не останавливался. Вначале просачивался через гирла в озёра-старицы, затоплял по самые верхушки молодой камыш, по пояс – старые вербы, превращал лесные поляны в плёсы, а крутой берег с четырьмя осокорями-великанами – в остров. Потом всё-таки перекатывался через вал и шёл гулять по садам и огородам, подтопляя сараи, курятники и летние кухни, к которым теперь причалены были таившиеся раньше в прибрежных кустах вертлявые плоскодонки.

Катерок «Отважный», стрекоча мотором, пересекал просторную водную гладь, нырял в лес, исчерченный играющей рябью бликов, лавировал меж старых верб, задевавших седоков моторки длинными ветвями, шёл вдоль кромки камышей – это были контуры подтопленной старицы – к острову с четырьмя осокорями, где «команда Бессонова» оборудовала становище.

Здесь по ночам полыхал костерок, лопотал ветер листвой широченных, вполнеба, крон, звучали голоса и смех. Здесь шли вольные разговоры «про всё». Про гипноз – можно ли им остановить преступника. Про змей – как спасаться от их укусов. Про белых цапель – их изящные снежно-белые фигурки внезапно возникают в зелени листвы, но почему они белые? Это же мишень для стрельбы! Обычно у птиц защитный цвет перьев. «А может быть, это вызов природы? – рассуждал Бессонов. – Испытание человека: остановится он перед красотой или шарахнет дробью, чтоб добыть перья для шляпы любимой женщины?»

Толковали ещё и о том, как можно разжечь костёр в дождь. И почему мелкие озёра севернее Пуркар называют турецким словом «Кырмоаже», что в переводе означает «корки», «огрызки хлеба». А вот лес на склоне холма южнее Олонешт именуют «Ымпэрэтяской», то есть (с молдавского) «Императорским». Говорят, его посадили здесь по распоряжению русского царя, чтобы потом построить на вершине холма резиденцию, но так почему-то и не построили.

Но в тот вечер путешественников увлекло другое открытие. Глядя на искры, улетающие от костра вверх, вдоль мощных стволов и веток, в медленное, но неумолчное кипение верхней листвы осокорей, стали они гадать, сколько этим деревьям лет. И, услышав от Бессонова, что скорее всего четыреста, а то и все пятьсот, примолкли. Пытались представить, сколько же человеческих жизней уместилось в то время, пока эти белоствольные тополя тянулись вверх и вширь, каждую осень сбрасывая отшумевшую листву и выпрастывая весной новую.

Кто-то вот так же, наверное, сидел под ними у костра. Разговаривал. На каком языке? О чём? А времена шли. Прилетали и улетали птицы. Менял свои русла Днестр, образуя озёра-старицы. Менялся язык, звучащий на бессарабской земле, но какие-то слова оставались. Укоренялись на века, как вот эти деревья-долгожители.

Зябко становилось от таких мыслей – холодок вечности прикасался к ним.

– Один мудрец, задумавшись над понятием «вечность», выразился так, – вспомнил Бессонов, усмехнувшись: – «Это не время идёт, это мы проходим».

– А «майгун» тоже турецкое слово?

– Похоже, что – да.

Устраивались на ночлег, растянув марлевый полог – от комаров. Мальчишки, уставшие за день, засыпали сразу. Бессонов курил у дотлевающего костра, шевелил палкой угли. Они потрескивали, вспыхивая, и снова гасли. Круг света таял. В ночном сумраке, в беспокойном шевелении верхней листвы осокорей яснее видны были мерцавшие звёзды. Слышнее был плеск воды в ивовых кустах. Отчётливее думалось о ситуации, в которой он, Бессонов, оказался.

…Его присутствие в доме с аистиным гнездом на крыше с каждым днём становилось всё бессмысленнее. Начать новую жизнь? Где? Как? Даже если допустить, что история с Еленой Гнатюк перерастёт из скандально-уголовной («Хорош буду, – подумал с сарказмом, – вместо того чтоб под венец, пойти под суд за совращение малолетней…») в формально-брачную через год, когда ей исполнится шестнадцать, возраст, позволяющий с согласия родителей вступать в брак… А во что этот необычный семейный союз переродится через десять лет?.. Через двадцать?..

В учительство, конечно, хода не будет. Работа егерем? Уединённая жизнь в охотхозяйстве с молодой женой?.. Скорее всего – рутинно-амёбная жизнь.

Но и учитель, не способный шагу ступить без утверждённого начальством плана, разве не амёбной жизнью живёт?..

Тупик? Да, тупик! И чему в нём можно научить вот этих мальчишек? Тому, что белая цапля не просто причуда природы, а её ошибка, красота, обречённая на гибель? Что для жизни человеку полезнее унификация, защитный цвет?.. Если не в ранней молодости, то хотя бы в зрелом возрасте… Да, полезнее. Да, разумнее. Но ведь прав же, прав Александр Сергеевич, сказавший:

…Но грустно думать, что напрасно

была нам молодость дана,

что изменяли ей всечасно,

что обманула нас она;

что наши лучшие желанья,

что наши свежие мечтанья

истлели быстрой чередой,

как листья осенью гнилой…

А если эта осень жизни сваливается на человека в тридцать восемь лет? Нужна ли она ему, такая жизнь?.. С гнилью?..

*

…На следующий день, к вечеру, собрались домой. Погрузившись, обнаружили: отказал мотор. Сколько ни дёргал его за шнур мускулистый Венька Чуб, тот даже не чихнул. Пошли на вёслах. Миновали подтопленный половодьем лес, рябой от мельтешения бликов. Снова увидели в листве старых верб филигранные фигурки ослепительно белых цапель, невозмутимо смотревших на их судно. Пересекли поляну, где весь вчерашний день и сегодня утром на мелководье ловили сазанов, накрывая их, жирующих в траве, корзиной без дна. Вышли на плёс, с которого открывался холмистый спуск, усеянный утонувшими в садах домами.

Плёс бил в глаза слепящим блеском.

– Дайте я погребу, – попросил Чуб.

Бессонов пересел на корму – смотрел, щурясь, как Венька, признанный в команде силач, демонстрирует своё умение орудовать вёслами. Мимо шла плоскодонка того самого почтальона Пасечника, которого прошлым летом тащил против течения сом-великан, пойманный этой весной на отмели, возле бани. Пасечник, сидя на корме, грёб одним веслом. Судя по всему, он направлялся к своим поставленным в гирлах вентерям. Спросил издали:

– Поймали?

Сидевший на носу Мишка выволок из-под ног за жабры самого крупного сазана.

– Неужель на крючок? – не поверил Пасечник. – Рыба же сейчас сытая.

– Корзинкой, на поляне, – уточнил Бессонов, поприветствовав почтальона рукой.

Перегруженная шлюпка, сидевшая в воде по самые борта, шла тяжело, но уставший Чуб уступать вёсла не хотел.

– Говорят, в старину Гомер, путешествуя по морю, гребцам свои гекзаметры читал, – сказал Бессонов, глядя на упрямого Веньку с улыбкой. – Легче следовать ритму.

– Почитайте ему, – попросил Вовчик, – как в хатке, помните?

Что почитать им сейчас, здесь, в этом ослепительно праздничном сиянии воды и света, под плеск упругих вёсел и оклики рыбачков, скользящих мимо на лёгких плоскодонках?.. Он вспомнил Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир…

– А «минуты роковые» – это война, да? – спросил Мишка Земцов.

– И в мирное время бывают такие минуты…

Они подошли к пристани, не видя её – вода скрыла сваи, помост, плескалась вокруг кряжистого ствола осокоря. Причалив к нему, захлестнули цепь, понесли рюкзаки и сумки, шлёпая по воде, на сухой взгорок, где за плетёным забором начинался пока не подтопленный огород Плугаря. Перетаскали и рыбу, вывалив её в траву. В лучах низкого солнца сазаны и подлещики светились в траве золотистой грудой.

Улов поделили. Бессонов, взвалив на плечо умолкнувший мотор, сопровождаемый «командой», двинулся по переулку. На центральной улице они рассеялись – каждый торопился похвастать уловом, предвкушая впечатление, какое обычно производит на домашних раскрытая сумка с крупной рыбой.

Афанасьеву с Бессоновым было по пути. Они свернули в переулок, ведущий к учительской хатке, и Витька спросил:

– Можно, я вам свои стихи покажу?..

– Зачем показывать. Ты прочти.

– Непривычно как-то.

– Ну почему же. Чужие ты ведь читаешь. Начни с чужих. Вот хотя бы с Лермонтова, например. Давай попробуем: «Выхожу один я на дорогу…»