– Я с ребятами! – крикнул им Витька не задерживаясь.

По темной улице, от одного светового пятна к другому, они шли, толкая друг друга, возбуждённо переговариваясь, вспоминая, как неожиданно, в тишине зала, прозвучал Мишкин голос, спросивший: «Что это за человек? Кто впустил его?»

– Что ты за человек? – веселился Яценко, толкая Витьку кулаком в бок.

– Не трогай его! – дурашливо вопил Вовчик. – Ведь он лорд Кленчарли!

– Но я остаюсь Гуинпленом! – отзывался Витька, выбрасывая руку вверх, к ночному небу, дышавшему влажным весенним теплом, обещавшему со дня на день приход жарких апрельских дней – предвестников лета.

7 Решение по Бессонову

Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:

…Прошло уже целых три дня после смотра. Теперь все в нашей «команде Бессонова» называют меня Гуинпленом. А девчонки смотрят на меня как-то по-другому. Даже староста класса Алла Симанчук.

У нее, еще до смотра, на классном часе, я попросил прощения. За тот случай, когда толкнул ее и у нее разбились очки. Но простила она меня только сейчас. Подошла и сказала: готова помочь выпустить стенгазету.

Я предложил название – «ГУИНПЛЕН». А под заголовком: «Газета, которая смеётся». И делать её из сатирических заметок. Нина Николаевна почему-то сразу рассердилась, когда услышала название. И тут же ушла, сказав: «Это надо обсудить». Интересно – с кем? С Александрой Витольдовной?

В школе что-то готовится. Я слышал, как отец говорил на кухне, будто из Кишинёва пришло «решение по Бессонову» и Мусью могут уволить…

8 Вредительство какое-то

В этот день Прокофьева уходила из школы последней.

Уже отговорила сама с собой ворчливая уборщица Мария, шаркавшая в коридоре веником. Опустел школьный двор. Но Александра Витольдовна медлила. Перебирала бумаги на столе, пытаясь понять, почему педсовет, начавшийся так спокойно, всё-таки превратился в словесный камнепад, разбивший вдребезги идею примирения, которую она внедряла в свой маленький педколлектив. И что теперь будет? Неужели райотдел потребует от неё отстранить Бессонова?.. В конце учебного года?..

На мраморном лбу – морщинки. Красивое лицо, утратившее привычное выражение лёгкой насмешливости, искажено гримасой досады. Да, конечно, Бессонов не совсем обычный человек, дети к нему как-то уж очень тянутся, но это же не повод для конфликта. Да, он увлёкся, изменило чувство меры – стенгазета на французском, странные сборища в хатке, нелепый, непонятно против кого направленный монолог, прочитанный Виктором Афанасьевым на смотре. Но все это поддаётся коррекции в дружеском обсуждении. Именно – в дружеском! А получилась вражда…

Прокофьева знала: её подозревают в тайной симпатии к Бессонову, о чём уже пущен по селу слушок. Но кто строже всего мог осудить её сокровенные порывы, кроме неё самой? А она себя уже осудила. И была чиста перед собой, защищая Бессонова.

К тому же присланный наконец-то из Кишинёва отзыв о Бессонове (подписанный тем самым методистом, в расстёгнутом пиджаке, трепавшим Ласку за ухо в школьном коридоре) оказался почти не опасным: отмечены «высокое качество преподавания», «неформальное отношение к внеклассной работе». И только в конце сказано о «некоторой идеологической нечёткости», что «может привести к низкопоклонству перед Западом». (То есть может и не привести?) Во избежание этого проверявшие советуют Бессонову «более строго руководствоваться классовым подходом».

Ах как надеялась Александра Витольдовна на рутинный вариант педсовета: заслушали, приняли к сведению, разошлись!.. Но колючий взгляд Бессонова и насмешливая его улыбка поломали сценарий. Ну что за мальчишество – в его-то возрасте! – самоутверждаться, демонстрируя свою независимость от привычных для всех понятий. Даже если они отдают средневековой схоластикой. Пусть даже и задевают его дворянское происхождение. Надо же считаться с объективной реальностью! Нет, не счёл нужным. С какой-то мефистофельской усмешкой заявил, что «классовый подход» в изучении языка – это «сущая дичь и абракадабра».

Возможно, всё бы обошлось (Александра Витольдовна была почти уверена), если бы райотдел образования не прислал положенного в такой ситуации наблюдателя – инспектора Клавдию Мунтяну. Массивная женщина в серой жакетке, она индифферентно восседала возле директорского стола, явно скучая, глядя в окно на ветку вяза с развернувшейся свежей листвой, но, услышав ядовитую реплику Бессонова, тяжело заворочалась на скрипучем стуле:

– То есть как это «дичь»? Зачем вы бросаетесь словами? Вы бы подумали, прежде чем… Классовый подход – это установка, а вы… Да как можно?

Обида перехватывала ей дыхание, и, пытаясь смягчить ситуацию, Прокофьева с привычной холодноватой иронией вмешалась, обращаясь к Бессонову:

– Вы так пошутили, наверное. Признайтесь, шутка далека от остроумия.

Но прицельный взгляд Бессонова говорил о том, что никаких компромиссов он сейчас не примет.

– Шуткой я бы назвал совет кишинёвского методиста. Надо быть сумасшедшим, чтобы всерьёз говорить на эту тему.

Всколыхнулась тучная Мунтяну, что-то писавшая в блокнот. И только тут Прокофьева разуверилась в благополучном исходе.

– Я думаю, – заговорил Афанасьев-старший, оторвав от своих разложенных на столе бумаг беспокойный взгляд, – Бессонов актёрствует, делая вид, что не понимает, о чём речь. И нечего нам сейчас прорабатывать азбучные истины о классовом подходе. Обсудить надо нездоровую погоню Бессонова за дешёвым авторитетом у доверчивых детей. У тех, которых он собирает зачем-то в своей хатке.

– И тем самым, – обрадованно поддержала его Нина Николаевна, – наносит невосполнимый ущерб авторитету школы.

– Что вы имеете в виду? – насторожилась Мунтяну.

– Ну как же! Неизвестно ведь, о чём они там говорят.

– Да о чём они там могут говорить?! – не выдержав, вмешался улыбчивый математик Григорий Михайлович, никогда не расстававшийся с маской непоколебимого простодушия. – Ну о рыбалке да об охоте. И потом, всем известно, что не Бессонов их у себя собирает, а они сами к нему идут.

– Значит, надо запретить, – подвёл черту Афанасьев.

– Так что же вы не запретите своему сыну? – поинтересовался обычно молчавший на педсоветах пожилой химик Порфирий Никитович, имевший обыкновение тереть ладонью розовую лысину в минуту острого беспокойства.

– Какому сыну? О ком вы? – не сразу поняла инспектор Мунтяну. И, догадавшись, победно уточнила: – То есть Бессонов ко всему прочему ещё и отрывает сына от семьи коллеги-педагога? И вы, Семён Матвеевич, такое терпите?..

…Конечно, Александра Витольдовна упустила момент, когда надо было вмешаться. Нет, не сейчас. До педсовета. Знала ведь о своей способности неспешными жестами и лекторским голосом умиротворять страсти. Не предусмотрела.

И вот – финал: реплика Клавдии Петровны подняла рослую фигуру Бессонова со своего места. Его острый профиль был сейчас похож на занесённый топор, зависший на мгновение, перед тем как рухнуть. Молча собрав со стола тетради, блокнот, карандаш, он сложил всё в портфель. Щёлкнул замками. Пошёл к дверям. И, только сняв с вешалки куртку, сказал, повернувшись:

– Не могу участвовать в этой гнусной комедии.

Тишина была в учительской. Слышен лишь скрип стула, на котором недоумённо колыхалась сердитая Мунтяну, конспектировавшая сказанное. Захлопнув наконец блокнот, она произнесла:

– Я доложу… Я считаю, это вне всяких рамок… Это же вредительство какое-то!..

Разошлись все быстро и молча. Все, кроме Прокофьевой.

…Она медлила, перебирая на столе бумаги. Наконец собралась. Вышла на крыльцо.

День клонился к вечеру. Облака над днестровской поймой светились округлённо-белыми гребнями, отражаясь в озёрных зеркалах и речных излуках. Плавневые леса и камышовые чащи, окутанные сиреневой дымкой, такой нежной, такой манящей, жили своей сложной весенней жизнью. Там (казалось Александре Витольдовне) дышалось легко и свободно.

Ах как хотелось уйти туда! И – раствориться в зелёном омуте поймы. Спрятаться ото всех. Хотя бы на миг!