— Я позвоню узнаю…

— Позвони, немедленно позвони, — продолжала бабушка. — Как жаль, девочки, что вы такие маленькие! Иначе бы мы по случаю победы одесситов выпили коньяка… Хотя почему, собственно, вы должны обязательно пить? Я могу выпить одна, правда? Юлечка, я иду на кухню, накрываю стол. Через пять минут жду вас!

В прихожей Маша побоялась как следует рассмотреть Бикулинину бабушку. Теперь же Маша украдкой её оглядела. Бабушка Юлии-Бикулины одновременно была и не была старухой. Прежде всего — темперамент. Не встречала Маша старух, столь бурно переживающих перипетии футбольных баталий, пусть даже одну из команд тренирует сын. Маниакальная чистота царила в доме. Нигде ни пылинки, за исключением портрета гуттаперчевой Бикулининой мамы, стреляющей из лука. Порядок. Судя по всему, стремление к порядку было наследственной семейной чертой. Маша заметила, как поморщилась Бикулина, когда она взяла со стеллажа дивную статуэтку-девушку, а потом поставила её на стол. Бикулина немедленно переставила статуэтку на место. Но всё же не Бикулина была стражем порядка. Бабушка. А разве стала бы дряхлая старуха, для которой истончилась, не шире голубиного шажка стала грань между жизнью и смертью, поддерживать такую чистоту в доме? Зачем? Какая-то неведомая цель влекла по жизни бабушку Юлии-Бикулины и не давала ей стариться. Не по-старушечьи и одета была бабушка Юлии-Бикулины. Светло-серые модные брюки и тонкий чёрный свитер под горло. Где это ходят так старухи? Гимнастика, видимо, была ей привычна, частые прогулки на свежем воздухе. Не шаркала бабушка шлёпанцами по квартире — как балерина летала!

Но было и старушечье в её облике. Морщины рубили лицо, зелень в глазах напоминала жидкую болотную ряску, а не густую юную хвою, как у Бикулины. Руки были сухие и бледные, в коричневых пигментных пятнах. Каждая косточка, казалось, на руке просвечивает. Маша отворачивалась, не смотрела на бабушкины руки. Синюшные магазинные цыплята почему-то вспоминались, и голос бабушки, хриплый, вибрирующий, — это уже был типично старушечий голос.

Настала пора пить чай, и вместо ожидаемых многочисленных розеточек, тарелочек, конфетниц, крохотных кусочков торта, чайных ситечек на накрахмаленной скатерти — всего того, чем ныне люди подчёркивают наследственную свою интеллигентность, Маша увидела простую клетчатую клеёнку на столе, на ней три огромные чашки, железный чайник и торт, грубо нарезанный прямо в коробке. А перед бабушкой стояла стройная рюмка с коньяком. Бабушка приглашающе повела рукой. Чаепитие началось. Что удивило Машу, так это то, что Бикулина и бабушка ели торт прямо из коробки, никаких розеточек не было и в помине, и пили красноватый, щедро заваренный чай, прихлёбывая, совершенно не стесняясь порицаемых звуков. Бабушка с интересом поглядывала на Машу. Маша робела. Так пить чай она не привыкла.

— Итак, дорогая моя девочка, — сказала вдруг бабушка, и Маша чуть не подавилась тортом, — что вы собираетесь нам поведать?

— Я?

— Да, вы!

Маша умоляюще взглянула на Бикулину.

— Что тебя интересует, бабушка? — вздохнула Бикулина. — Спрашивай, Маша не обидится.

— Вы недавно переехали в наш дом?

— Уже две недели.

— А чем, простите, занимаются ваши родители? — Бабушка отвела взгляд: наверное, ей самой было стыдно, но не задать этот вопрос она не смогла.

— Папа архитектор, — ответила Маша, — а мама тоже архитектор, но сейчас она занимается интерьером.

— Так-так… — бабушка задумчиво смотрела на Машу. Бикулина молчала. И молчание языкастой, неугомонной Бикулины настораживало Машу. Ей казалось, что, войдя в дом, Бикулина тотчас погасла как лампочка, подчиняясь некоему заведённому порядку вещей. Нравится ли этот порядок Бикулине, не нравится — можно было только догадываться. Почему так равнодушна, дремотно спокойна Бикулина — великая мастерица ломать заведённые порядки, не признающая никаких порядков, кроме тех, которые устанавливает сама? Здесь был какой-то секрет и, возможно, был ответ, который так настойчиво искала нынешняя осенняя Маша. Но тогдашняя, трёхлетней давности, весенняя Маша ничего не знала. И словно чёртик дёрнул её за язык.

— А вы сами, простите, — громко спросила она у бабушки, — чем занимаетесь? На пенсии?

Бабушкин взгляд сделался совершенно неподвижен, и Маше показалось, что она смотрит в глаза сове.

— Видишь ли, — медленно произнесла бабушка, — мне приходилось заниматься в жизни многими вещами, и вряд ли тебе будет интересно слушать перечень моих профессий… Поэтому я скажу только одно: я мать своего сына! И бабушка Юлии! Этого достаточно?

— Извините, пожалуйста… — Маша уткнулась в блюдце.

Бикулина хмуро молчала. Маша украдкой взглянула на неё, надеясь встретить в глазах Бикулины понимание и одобрение, но… пустыми были глаза Бикулины! «Ей всё равно? — подумала Маша. — Или же она считает, что безумная бабушка права? Это она в своём уме, утверждая, что она мать своего сына?»

— Я сейчас вернусь… — Маша окончательно растерялась. — Пойду причешусь… — И выбежала в прихожую.

Овальное зеркало в мраморной оправе мрачно отражало стоящий напротив высокий чёрный шкаф. Маша взглянула в зеркало и удивилась, какое бледное у неё лицо, словно изморозь какая-то на нём появилась. Так удивительно преломлялся свет в прихожей. Сюда доносился вибрирующий бабушкин голос: «…только сейчас поняла, Юля, ты осталась в Москве, чтобы не мешать… много работать, чтобы вытащить эту одесскую команду, по крайней мере, в призёры… Можно было сделать иначе… Зачем драматизировать события… позорить отца… на дерево… не обезьяна, не разбойница из шайки Робин Гуда…»

— Маша! — закричала из кухни Бикулина.

— Иду! — Маша вернулась в кухню.

— Я думаю, тебе надо написать отцу письмо и объяснить своё поведение… — продолжала бабушка.

— Хорошо, я так и сделаю, — кивнула Бикулина.

— Кстати, милая моя девочка, — обратилась бабушка к Маше, — твой отец случайно не проектирует спортивные сооружения?

— Нет. Он занимается жилищным строительством.

— То есть строит эти ужасные бетонные коробки?

— Ему самому неприятно…

— Когда твой отец тренировал свою первую команду в Хацепетовке, — повернулась бабушка к Юле, — они каждый раз проигрывали, когда их вратарь защищал западные ворота. Потом выяснилось, что идиот-архитектор так спроектировал стадион, что солнце с семи до половины восьмого светило вратарю прямо в глаза и он пропускал голы. Правда, потом, — хитро сощурилась бабушка, — твой отец это разгадал и всегда старался, чтобы западные ворота в первом тайме достались противнику. Кстати, девочки, — перестала смеяться бабушка, — пойдёмте в комнату, я вам кое-что покажу… — Голос её сделался таинственным.

Прошли в комнату, где стену украшал макет футбольного поля, на нём крепились магнитные фигурки игроков.

— Я хочу сказать одну очень важную вещь, Юля, — прошептала бабушка и странно посмотрела на Машу, словно та могла оказаться предательницей. — Я долго думала я поняла, как нужно твоему отцу строить игру в одесской команде… — В глазах у бабушки вовсю прыгали чёрные мячики. Маше стало не по себе. — Длинный пас! Необходим длинный пас! — страстно продолжала бабушка. — Зачем эти бесполезные комбинации в центре поля, нужен длинный пас! Защитник перебрасывает мяч через центр поля сразу к нападающим, ты понимаешь, Юля?! Ты напишешь об этом отцу?

— Хорошо, хорошо, напишу…

— Юля, это необходимо! Поклянись, что напишешь! Если напишу я, твоя дорогая мамочка разорвёт письмо в клочки и отец ничего не узнает… Напишешь?

— Напишу, напишу… — Бикулина, как заколдованная, передвигала магнитные фигурки по полю.

Маша тихонько вышла в прихожую, щёлкнула замком и оказалась на лестнице. Совсем стемнело, и две звёзды дрожали в окне, как зрачки-мячики в глазах Бикулининой бабушки.

Спускаясь вниз, Маша думала, отчего Бикулина так строга к своим родителям и подругам? И почему ни разу во время диковинных бабушкиных речей усмешка не тронула уст Бикулины? Маша вспомнила, с каким трепетным уважением произнесла Бикулина слово «безумие»…