Как-то приволокли его домой после свадьбы дружки жениха, кинули в койку. Глаза, шутки ради, юбилейными рублями прикрыли. Стал Миша спать.
Спал спокойно. Ничего, кроме угрызений совести, во сне не видел. Однако вскорости, как это иногда случается в жизни, пробужден был малой нуждой. Дело это, конечно, медицинское, пришлось вставать, на крылечко выходить
И вот, рассказывал он потом, стою я на крылечке. Луна светит, журчанье бахчисарайское, соловьи, благовонье дыханья сирени… Стоит он и думает: «Бедный, гнусный Михаил П.! Такая красота вокруг внеземная, а ты предаешься, а ты злоупотребляешь по наклонной плоскости, а ты зарываешь в землю здоровье с талантом пополам! И не стыдно тебе, Михаил П.?»
И согласился он: стыдно! И возрыдал тут светлыми дистиллированными слезами и сказал себе твердо: «Сегодня у нас что? Суббота? С понедельника все! Начинаю принципиально новую жизнь!!» На том успокоился, порты застегнул, дверь на крючок запер, пошел досыпать.
Ну, насчет понедельника Миша П. это, как бы сказать…
Нет, поймите правильно! — я по себе знаю и согласен: понедельник, он для того и понедельник, чтобы новую жизнь начинать! Кто ж спорит? Да только ведь еще шесть дней для чего-то человеку дадено, а для чего? А чтобы усомнился: а не погорячился ли ты, паря? а хорошо ли все взвесил? а не обвесил ли, случаем, себя и свое личное счастье?.. И вот тут простая арифметика приходит науке на помощь: шестеро всегда одного переборют.
Да и с понедельниками этими, по себе знаю, одна мутота! Зенки продерешь — башка трешшить!! — Что же это за новая такая жизнь, думаешь, если начинать ее надо с больной головой? Минздрав-то по больной головке не погладит — надо лечиться! Ну и, понятное дело, лечишься, как можешь, злоупотребляешь, потому что до добра самолечение никого еще не доводило.
Я это к тому говорю, что без катаклизьмы — которая к тому же уже заколосилась, как сказано, вряд ли чего у Мишки П. с новой жизнью получилось. Но поскольку катаклизьма была уже наготове, то он, не поверите, с воскресенья новую эру принял, не дожидаясь даже, как все нормальные люди, урочного дня.
…Дал он, значит, страшную клятву на крыльце, дверь на крючок закрыл, отправился досыпать… А наутро — по всем законам нашего жанра — будят его страшенными анафемскими воплями. Жена. И кричит она что-то такое несообразное, что спросонья кажется это Мише П. прямо-таки будто бы и в самом деле ужасным.
«Ты что же это, паразит, — кричит жена, — в шифоньер напрудонил?! Шубу обдул, костюм испортил, лаковые сапожки прожег!!!» И тут-то, в мгновение ока, как бенгальская свечка, начал гореть наш больной Миша П. от ужасающе горючего стыда! И горел он, горел, без перерыва на обед до вечера, и напрочь сгорел! Обратился, можно сказать, в прах-пепел.
Но зато из пепла того, товарищи, возродился на свет божий человек абсолютно новехонький, никогда еще не бывалый, никому из знакомых не знакомый, пугающе непьющий, — человек в личной жизни железный феникс, а в работе — высокохудожник-моменталист такой тигровой деловой хватки, что теперь-то его иначе как по имени-отчеству и называть-то никто уже не хочет.
Вы, понятно, взволнованно ждете, когда я начну излагать обстоятельства моего больнично-личного дела. Извольте! Оно, возможно, и не такое уж выигрышно-эффектное, как описанные свыше, но тоже довольно-таки кошмарное. Впрочем, судите сами, как сказал, прикидываясь больным, один нарсудья, когда ему хотели всучить дело о преступной шайке замминистров.
Началось с того, что в один, ничего не предвещавший день я решил купить себе новые шкары. Да-да, не больше, но и не меньше.
Это не было, упаси бог, жестом какого-то безумного мотовства, нет! Это не было, как, может, кто-то подумал, и проявлением какого-нибудь обывательского мещанства, совершенно моей натуре не свойственного (когда начинало хрустеть и бренчать по карманам, я никогда не устремлялся в обувной отдел магазина, и это подтвердит вам каждый порядочный человек, который прекрасно знал, где следует искать меня в дни получек, равно как и в дни, свободные от получек).
Купить новые колеса продиктовала мне осознанная грубая необходимость
Вообще-то, с виду ботики мои выглядели вполне хорошо для своих лет, даже шнурки были, и никаких особых уж претензий я к ним не испытывал. Однако, когда выпал первый снег, люди стали обращать внимание, что следы, которые я оставляю, удивительно напоминают следы босого снежного человека из журнала «Юный натуралист». Это стало вызывать всякие ненужные взгляды, восклицания, глупые вопросы и пьяный смех, — а я этого не люблю, должен вам доложить, — и вот, чтобы положить конец всем кривотолкам, я и решился купить себе новые копыта.
Мне вот в чем не повезло; в тот день наша вконец, видать, проворовавшаяся торговая сеть ждала приплытия какой-то особо крупной рыбы-ревизора. Ну и, понятное дело, возводили соответствующие редуты… На заднем дворе магазина шустрил над мангалом Абдулла Алгебраидов, кулинар-наймит из кафе «Дубинушка» наискосок. Все продавщицы щеголяли в новых курчавеньких перманентах, в ресницах, были заметно свежевымыты в бане и так обработаны духами, что даже октябренку было ясно: если нужно для любимого дела, то они хоть сейчас…
Ну, а в торговом зале они устроили такое, что простой неискушенный русский покупатель-человек, когда заходил в магазин, сразу начинал чувствовать жуткую тревогу и предчувствие какой-то грандиозно-подлой провокации.
Жгучий дефицит на любой, даже самый извращенный, вкус навален был прямо-таки наплевательским навалом! Чего только не было… От рубероида до надувных бюстгальтеров, от белил и олифы до детской электронной игры «Спиноза» (Япония, 600 руб.), от румынских кальсон «Романтика» до абиссинских дубленок, от политуры всех вкусовых оттенков до книжки Ю. Семенова «Горение» и гвоздей 250 мм. Тушенка (!), подвесные моторы «Вихрь» (!), тринитротолуол (!), колготки Тушинской фабрики (!), сокопароварки «Колосс-мини» (!!!) (в нашем глухом самогонном краю они пользуются таким же спросом и являются предметом такой же редкой роскоши, как, без преувеличения, дрожжи, которые тоже, кстати, в расфасовке по полпуда были разбросаны по прилавкам то там, то сям…) — все, одним словом, что ни пожелала бы душа, если бы позволил карман, мог купить простой советский неискушенный человек, приведись ему зайти в тот тревожный день в наш районный центр внутренней и внешней торговли.
Я зашел и, хотя, конечно, тоже маленько потерял присутствие духа, но все же сумел, собрав всю свою волю в кулак, объяснить печальным продавщицам, чего мне от них надо, и уже через считанные мгновения ока оказался я восторженным владельцем непристойно-новых зарубежных лаптей на меху, каковые, замечу, тотчас же, даже не выходя из магазина, принялся носить, совершенно еще не подозревая, друзья мои, к краю какой бездны безумия они приведут меня, в конце концов.
Ну, а дальше этот широко разветвленный заговор развивался согласно сценарию, утвержденному заокеанскими хозяевами.
Месяца через два за заметные успехи в мирном социалистическом соревновании — частично еще и потому, что в назидание многочисленным потомкам отпуск мне был перенесен с летнего времени на зимнее, — наградили меня горящей путевкой в город Ленина на невских берегах: дабы проникся я там, сделал далеко идущие выводы и перестал лихорадить производство своими антиобщественными поступками, позорящими орденоносный коллектив.
Ехал я, конечно, как кум к королю. Ребята из общежития собрали меня во все новое, адресов-телефончиков надавали, чтоб в случае чего переспать, хрустов полны карманы натолкали… Хрюкнули мы посошок в дорожку высотой до небес, и вот; обсмеянный и оплаканный с ног до головы друзьями покойного, отправился я на свое первое в жизни туристско-экскурсионное дело.
Кривить не буду: туристская жизнь мне не понравилась. Ходи строем, шаг влево, шаг вправо — побег, посмотри туды, посмотри сюды… Не жизнь, а учебно-трудовой процесс.
Но полдня я протерпел честно. И только, когда привезли нас в какой-то дворец и стали показывать, как несправедливо-шикарно жили монархи-олигархи со своими продажными клевретками, — тут уж такая пролетарская обида меня обуяла, такое классовое самосознание, что плюнул я на их хваленый паркет, повернулся и ушел. Сразу, понятно, заблудился, но все же напряг по обыкновению все силы воли и, натурально, очутился вскорости в тихом таком шалманчике, который назывался у них красиво, с ленинградской выдумкой: «Рюмочная».
