Две молодые женщины словно погребены под цветочным покровом. Они одни в просторном ландо, которое наполнено букетами, как гигантская жардиньерка. На переднем сиденье две корзинки, обтянутые белым атласом, полны фиалками из Ниццы; на медвежьей шкуре, прикрывающей ноги женщин, — груды роз, флердоранжа, мимоз, левкоев, маргариток и тубероз, перевязанных шелковыми лентами. Цветы как бы готовы раздавить два хрупких тела; из этого ослепительного и душистого ложа выступают только плечи, руки и часть корсажей, из них один голубой, другой сиреневый.

Кнут кучера обвит анемонами, упряжь расцвела желтыми левкоями, спицы колес убраны резедой, а два огромных круглых букета, заменяющих фонари, кажутся диковинными глазами этого цветистого движущегося зверя.

Лошадь бежит крупной рысью, ландо катит по антибской дороге; ему предшествует, его преследует и сопровождает вереница других разукрашенных гирляндами экипажей, где женщины утопают в море фиалок. Это праздник цветов в Каннах.

Вот и бульвар Ла Фонсьер, где происходит бой цветов. Вдоль всей широкой аллеи взад и вперед, подобно бесконечной ленте, движется двойной ряд разукрашенных колясок. Из экипажа в экипаж перебрасываются цветами. Цветы пролетают в воздухе, как пули, ударяются о свежие лица, порхают и падают на пыльную мостовую, где их подбирает целая армия мальчишек.

На тротуарах выстроились плотными рядами любопытные, шумливо, но спокойно наблюдая зрелище, а конные жандармы грубо наезжают, теснят эту пешую толпу словно для того, чтобы не дать черни смешаться с богачами.

Из коляски в коляску перекликаются, раскланиваются, обстреливают друг друга розами. Колесница с хорошенькими женщинами, наряженными в красное, как чертенята, привлекает восхищенные взоры. Какой-то господин, удивительно похожий на Генриха IV, с веселым задором бросает огромный букет, привязанный на резинке. Защищаясь от удара, женщины прикрывают рукой глаза, а мужчины наклоняют головы, но изящный и послушный снаряд, быстро описав кривую, возвращается к хозяину, который тотчас же кидает его в другую мишень.

Обе молодые женщины полными пригоршнями опустошают свой арсенал, и на них самих сыплется град букетов; наконец, после часа сражения, немного утомившись, они приказывают кучеру ехать по дороге вдоль моря к заливу Жуан.

Солнце исчезает за горной цепью Эстерель, на фоне огненного заката черным силуэтом вырисовываются ее зубчатые вершины. Спокойное море, голубое и ясное, сливается на далеком горизонте с небом; посреди залива стоит на якорях эскадра, словно стадо чудовищных животных, зверей Апокалипсиса, неподвижно застывших на воде, горбатых, покрытых панцирями, вздымающих мачты, легких, как перья, и сверкающих по ночам огненными глазами.

Молодые женщины, покоясь под тяжелым мехом, томно смотрели вокруг. Наконец одна из них сказала:

— Какие бывают чудесные вечера! И все тогда кажется прекрасным. Не правда ли, Марго?

Та ответила:

— Да, хорошо бывает. Но всегда чего-то недостает.

— Чего же? Я чувствую себя вполне счастливой. Мне ничего не нужно.

— Нужно. Но ты об этом не думаешь. В каком бы блаженном покое ни пребывало наше тело, мы вечно хотим чего-то еще... для души.

Первая улыбнулась:

— Немного любви?

— Да.

Они умолкли, глядя куда-то вдаль; потом та, которую звали Маргаритой, прошептала:

— Без этого жизнь кажется мне несносной. Мне нужно, чтобы меня кто-то любил, ну, хотя бы собака. Впрочем, все мы, женщины, такие, что ни говори, Симона.

— Да нет же, дорогая. Лучше, чтоб меня никто не любил, чем любил первый встречный. Ты думаешь, мне было бы приятно сознавать, что в меня влюбился, ну, скажем... ну...

Окидывая взором обширный пейзаж, она перебирала в уме, кто бы мог в нее влюбиться. Наконец ее взгляд упал на две металлические пуговицы, сверкавшие на спине кучера, и она договорила, смеясь:

— ...мой кучер.

Г-жа Марго чуть улыбнулась и тихо произнесла:

— Уверяю тебя, очень забавно быть любимой простым слугою.

Это случалось со мною два—три раза. Они начинают так забавно таращить глаза, что можно умереть со смеху. Разумеется, чем больше они влюблены, тем строже с ними обращаешься, а потом, в один прекрасный день, под каким-нибудь предлогом выгоняешь их вон — ведь если кто-нибудь это заметит, окажешься в смешном положении.

Г-жа Симона слушала, устремив вдаль неподвижный взгляд, потом сказала:

— Нет, положительно сердце моего выездного лакея не удовлетворило бы меня. Но расскажи, как ты замечала, что в тебя влюблены?

— Я замечала это у них так же, как и у других мужчин: они начинали глупеть.

— Мужчины вовсе не кажутся мне такими уж глупыми, когда влюблены в меня.

— Да нет, право, они становятся идиотами, дорогая; они лишаются способности говорить, отвечать, понимать что бы то ни было.

— Ну, а что ты сама ощущала, зная о любви лакея? Ты была... растрогана... польщена?

— Растрогана? Нет? Польщена? Да, немного. Любовь мужчины, кто бы он ни был, всегда льстит,

— Что ты, Марго!

— Конечно, дорогая. Да вот я расскажу тебе одно необыкновенное приключение, случившееся со мной. Ты увидишь, как любопытно и как сумбурно то, что происходит иногда в нашей душе.

Осенью будет четыре года с тех пор, как я однажды очутилась без горничной. Я нанимала для пробы пять—шесть, одну за другою, но все они не годились, и я уже прямо отчаялась подыскать себе что-нибудь подходящее, как вдруг прочла в газете объявление, что молодая девушка, умеющая шить, вышивать и причесывать, ищет место и может представить лучшие рекомендации. Вдобавок она говорила по-английски.

Я написала по указанному адресу, и на следующий день эта особа явилась. Она была довольно высокого роста, тонкая, намного бледная, очень застенчивая на вид. У нее были прекрасные черные глаза, прелестный цвет лица; она сразу же мне понравилась. Я спросила ее рекомендации; она подала мне письмо, написанное по-английски, по ее словам, она только что ушла от леди Римуэлл, у которой прослужила десять лет.

Рекомендация подтверждала, что девушка уволилась по собственному желанию, чтобы вернуться во Францию, и что за все время продолжительной службы ее можно было упрекнуть лишь в известной доле «французского кокетства».

Целомудренный оттенок английской фразы вызвал у меня легкую улыбку, и я тотчас же наняла горничную.

Она в тот же день поступила ко мне, ее звали Розой.

Месяц спустя я просто обожала ее.

Это была истинная находка, жемчужина, чудо природы.

Она умела причесывать с бесконечным вкусом, укладывала кружева на шляпке лучше самых искусных модисток, умела даже шить платья.

Я была поражена ее способностями. Никогда еще мне так не угождали.

Она одевала меня быстро, и руки ее были удивительно легкими. Я никогда не ощущала ее пальцев на своей коже, а ничто мне так не противно, как прикосновение рук горничной. Вскоре я страшно разленилась... так мне было приятно, что меня одевала с головы до ног, от рубашки до перчаток, эта робкая высокая девушка, которая вечно краснела и никогда не произносила ни слова. Когда я выходила из ванны, она растирала и массировала меня, а я тем временем дремала на диване. Право, в этой девушке из низшего общественного слоя я видела скорее подругу, чем простую служанку.

Но вот однажды утром швейцар таинственно попросил разрешения переговорить со мною. Я была удивлена, но велела его впустить. Это был очень надежный человек, старый солдат, бывший денщик моего мужа.

То, что он собирался сказать, казалось, смущало его. Наконец он проговорил, запинаясь:

— Сударыня, внизу дожидается полицейский комиссар.

Я резко спросила:

— Что ему надо?

— Он хочет произвести в доме обыск.

Полиция, конечно, полезна, но я ее ненавижу. Я считаю, что это неблагородное занятие. Меня это оскорбило, и я ответила сердито: