Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:

— Карп, а Карп! Ты дремлешь?

— А! Что такое?

— Дремлешь, говорю.

— Нету, господин купец, с чево мне дремать?

— Ну ладно, Карп… А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?

— Есть, как не быть? Второй десяток езжу.

— Где же? В каком селе?

— Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.

— А знает он Москву?

— Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.

— Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?

— Как не хотеть! И я хочу.

— Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.

— Ладно, господин, понимаю-ста.

— Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.

Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.

— Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?

— Для че не съездить, барин? Живой рукой.

— Знаешь ты там церковь Николы Столпа?

— Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.

Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.

— Так, малость, — говорил после Сирота знакомым мужикам, — словно мачком посыпал.

Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.

— На, — говорит, — любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.

— Ладно, найдем.

— Тот дьячок даст тебе отписку ко мне, так ты ее и привези ко мне в Сетунь, знаешь?

— Для че не знать? Сетунь-ту знаю.

— В Сетуни я буду ночевать; спроси там митавского купца Юргенсона. Понял?

Сирота почесал в затылке.

— Ну, уж это, барин, запамятую.

— Так спроси там: где тут остановился господин тройкой с ямщиком Карпом.

— Ну, это будет поспособнее.

На том и порешили. Сирота поехал в Москву, а Юргенсон в Сетунь.

В Сетуни они остановились на ночлег. Юргенсону отвели на постоялом дворе особую комнату. Так как скоро наступил вечер, то приезжий попросил себе на ужин молока, а после ужина, как выражался впоследствии хозяин постоялого двора, "все читал в книжку".

Скоро под окном, выходившим на улицу, послышался стук.

— Кто там? — спросил проезжий.

— Из Москвы, — отвечали за окном.

— А кого вам надо?

— Здесь остановился господин тройкой?

— Здеся. А ты кто?

— Я Сирота буду.

— Так иди в избу.

Это был действительно Сирота. Войдя в избу, он перекрестился, шибко тряхнул волосами, поклонился и полез за пазуху.

— Вот, государь, дьячок прислал грамотку.

— Спасибо, любезный.

Прочитав записку, проезжий сказал Сироте:

— Вот что, любезный: завтра пораньше поезжай ты опять в Москву, к дьячку Алексею. Он тебя проводит к моей сестре, а ты уж с нею приезжай сюда: она хочет встретить меня в карете четверней.

— Ладно, барин, все будет как по писаному.

— Хорошо, ступай.

— А не будет ли, ваша милость, на водочку? Страх как умаялся.

Проезжий дал ему серебряную монету.

На другой день, часу в двенадцатом утра, к постоялому двору действительно подъехала богатая карета четверней. На козлах рядом с кучером сидел Сирота. Из кареты выпрыгнула хорошо одетая не то барынька, не то барышня.

— Прах ее знает, — толковали мужики, собравшиеся вокруг кареты, — должно, барыня.

— Евоная сестра, — пояснил Сирота.

Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.

— А, милая барышня! — обрадовался этот последний. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, — смущенно отвечала приехавшая, доставая из ридикюля записку.

— Вы от Марьи Дмитриевны?

— Да.

— Как я рад! Позвольте вас поцеловать.

Он поцеловал смущенную девушку и пробежал записку.

— Чудесно! Наконец-то я опять буду в Москве. Что Марья Дмитриевна?

— Они здоровы, слава Богу.

— А Петя?

— И Петя здоров.

— И Дуня, и Китовна? А вас нечего спрашивать: вы и выросли, и похорошели, едемте же.

Он расплатился с хозяином, с Сиротою, велел своему ямщику ехать в Москву, а сам с барышней сел в карету и помчался к Дорогомиловской заставе.

— И чудно все это, паря, — толковали оставшиеся мужики, — ни он купец, ни он барин.

— Немецкий купец, сказывают.

— Нет, паря, тут что-то неладно.

— А вам што? Не пачпорт спрашивать; в Москве разберут.

— Знамо, разберут… Вона кака каретина царска…

— Што и говорить! Он, може, прынец какой, а мы пачпорт!

Карета, въехав в Москву и исколесив верст пять по шумной столице, въехала во двор дома генеральши Ляпуновой.

На крыльцо выбежала Дуня, радостная, сияющая. Вышла и Китовна.

— Батюшка барин! Федор Иваныч! Заждались мы вас.

Фон Вульф, это был он, со всеми расцеловался. В этом доме все его знали, тем более что он был прежде другом покойного генерала.

Марья Дмитриевна встретила его в зале, да так и повисла у него на шее.

— Федя! Теодор! Друг мой! Наконец-то.

— Да, больше четырех лет не видались.

— Какое время! Какое ужасное время я пережила!

— А давно государыня соизволила на наш брак?

Этот вопрос застал Марью Дмитриевну врасплох. Она смешалась, покраснела. Но ее выручил маленький Петя. Он влетел в комнату, таща за собой деревянную лошадь. Увидев незнакомого мужчину, он остановился в недоумении.

— Петечка! Пьер, иди поздоровайся с дядей, — заговорила Марья Дмитриевна, — не правда ли, какой милый мальчик?

Что-то неуловимое пробежало по лицу Вульфа, когда он увидел этого ребенка.

Почему-то моментально память его перенеслась в далекое детство. В Амстердаме, в доме своего отца, он часто, каждый день, видел в трюмо отражение вот такого же точно мальчика: мягкие льняные волосы, необыкновенно белое, нежное личико и точно такие светло-голубые глаза. И как молния пронеслась перед ним вся его кочующая жизнь с ее треволнениями и несбывшимися надеждами.

Он встал и приблизился к мальчику. Он хотел улыбнуться и не мог. Ребенок попятился назад, глядя с боязнью на незнакомца.

— Ах, Петечка! Чего ты боишься? Дядя добрый.

Мальчик, заворотив своего коня, бегом пустился в другие комнаты.

— У нас никто не бывает из мужчин, оттого он и дикий такой, — пояснила Марья Дмитриевна, — а не правда ли (она оглянулась кругом, в комнате, кроме них, никого не было), не правда, — сказала она тихо, — как он на тебя похож? Вылитый?

— Да, — отвечал Вульф задумчиво, — я как увидал его, так сейчас же вспомнил, что я такого же точно мальчика постоянно видел в трюмо в доме моего отца.

— Это ты, конечно, себя видел?

— Да… Однако ты мне все-таки еще не сказала, получила ли ты от государыни позволение возвратиться мне в Россию?

— Ах, нет, нет, милый, — перебила его хозяйка, — я не хочу говорить теперь о деле, я так рада видеть тебя.

— Кушать готово, пожалуйте, — заспанным голосом проговорил лакей Макар, появившийся на пороге.