— Ах бедняжка! Каково же тебе было в чужой земле без денег!

Этот-то молодец и уверил Марью Дмитриевну, что почт-директор Пестель в нем, Красовском, души не чает, что он познакомит его с графом Безбородко, а там до самой императрицы рукой подать.

И вот Марья Дмитриевна отсыпала ему тысяч около двадцати и отправила его в Петербург «стряпать» и «подмазывать», как он сам выражался.

Прошло недели две, как он уехал, и Марья Дмитриевна лихорадочно ожидает или его самого, или письма от него.

— Нет, он обещал писать о деле, — рассуждала сама с собой Марья Дмитриевна, — надо, значит, ждать письма…

Она подходила к окну и глядела, не едет ли почтальон по улице. А дом их наискосок от почтамта, так оно и видно, когда проходят почтальоны. Дом Ляпуновых — богатый, барский, старинный дом. Комнат много, мебель хорошая, везде светло, чисто, красиво. А Марье Дмитриевне, в ее вдовьем одиночестве, этот богатый дом кажется монастырем.

— Нет, не видно почтальона.

Она отошла от окна, села на софу и стала раскладывать карты на круглом столе, покрытом шитой шелками скатертью.

— Ах, вот сюда бы бубнового туза… Так и есть!

В это время из передней, а потом из залы донеслись веселые голоса.

— Марья Дмитриевна! Радость! — кричал один голос.

— Письмо, Марья Дмитриевна! — кричал другой.

Не успела Марья Дмитриевна выскочить из-за стола, как в комнату влетели две молоденькие девушки. Это были ее воспитанницы, бедные дворяночки, считавшие Марью Дмитриевну своей благодетельницей, Дуня Бубнова и Маша Лебедева. Дуня была высокенькая, стройненькая, шестнадцатилетняя брюнеточка с живыми серыми глазами и капризно вздернутым носиком. Маша же, рыженькая, с необыкновенно белым веснушчатым лицом, была некрасива и смотрела более возмужалой.

— Вот вам письмо! — радостно, чуть не захлебываясь словами, говорила Дуня, показывая письмо.

— Мы все утро ждали почтальона, — перебила ее Маша, — и я первая увидела его.

— А я перегнала тебя! — торжествовала Дуня.

— Да! Почти из рук вырвала письмо, бессовестная! — дулась на нее Маша.

Но Марья Дмитриевна, не слушая их препирательств, а торопливо распечатав письмо, вся пунцовая от волнения жадно читала его.

"Порадуйтесь, матушка! — писал Красовский. — Дело мое, слава вышнему Богу, хотя с трудностью, но уже началось, и весьма успешно стряпается по причине вам известного, розданного по рукам старательства,[17] и, наверное, в последних днях этого месяца совершенно с пользой окончится, почему и буду обратно в Москву скоро. Дело мое от бумажек пуще загорелось, нежели от березовых дров, только требованию необходимо еще 600 рублей, которые ради самого Бога пришлите на первой почте мне; не сделайте мне остановки и расстройки и не испортите мне дела, для того не замедлите, что в двенадцать дней все будет готово, и мне нечего будет дожидаться, как этих денег, которых я, не имея при себе, обещал через 12 дней им доставить. Обо всем обстоятельно я сей же день писал к моему другу: пускай он порадуется и утешится своим благополучием!.."

Марья Дмитриевна еще более вспыхнула.

"Это он к Феде, к моему Теодору писал, — радостно подумала она, — нарочно эти слова подчеркнул, чтобы я знала".

Она продолжала читать:

"Я думал, в Москве иначе, а, приехавши, здесь нашел самые вернейшие способы к получению желаемого чрез трех особ, которые все сильны и между собой приятели, и все денежки требуют. Вы пришлите через почту, только отдайте верному человеку на почту отнести. А я стою в Большой Мещанской, во 2-й части, у купца Ильина. До получения денег обещаются, чтоб все было готово, а я, получа деньги, из рук в руки переменяемся. До скорого свидания, благодетельница. Ваш усердный и верный слуга Андрей Красовский. Санкт-Петербург, 13 мая 1792 года".

— Слава Богу! — радостно перекрестилась Марья Дмитриевна.

— Слава Богу! Слава Богу! — подхватили в один голос барышни.

— Так хорошее письмо, Марья Дмитриевна? — спросила Маша.

— Хорошее, хорошее, душечка.

— Ах, как я рада! Теперь уж я следующее письмо перехвачу раньше, — сказала Маша, обращаясь к Дуне.

— Посмотрим! Старуха надвое сказала, — засмеялась эта воструха. — А когда, душечка мамочка, вы ждете второго письма? — спросила она свою благодетельницу.

— Не знаю, милая… Надо бы ожидать на днях, — отвечала последняя, что-то соображая. — Да, деньги надо завтра же послать.

С этого дня молоденькие воспитанницы генеральши Ляпуновой всякое утро поджидали почтальона у ворот: каждой хотелось первой порадовать свою благодетельницу. Воструха Дуня пустилась даже на такую хитрость. Завидев на второй или на третий день почтальона, возвращавшегося в почтамт, следовательно, в такой час, когда ее соперницы, Маши, не было у ворот, она подбежала к нему и, сверкая своими жемчужными зубами, смело заговорила:

— Вы носите письма к генеральше Ляпуновой?

— Я, барышня, разве вы не знаете?

— Нет, знаю… Только вы не отдавайте их Маше.

— Какой Маше, красавица?

— Нашей, Лебедевой, что третьего дня хотела перехватить у вас письмо к Марье Дмитриевне.

— Зачем вам это, красавица?

— А я хочу первая обрадовать ее.

— Хорошо, милая… А что же вы мне дадите за это? — улыбался почтальон, любуясь девушкой.

— Что? У меня ничего нет… У Марьи Дмитриевны…

— Что мне Марья Дмитриевна! Вы дайте…

— У меня ничего нет, — совсем вспыхнула девушка.

— А поцеловать дадите?

Дуня засмеялась и убежала… Почтальон был недурен собой, а все же, ах, как стыдно!

Через несколько дней почтальон действительно показал ей письмо тихонько от Маши, которую зачем-то позвала ключница Фекла Китовна. Увидав письмо, Дуня вся вспыхнула. Но почтальон не отдавал пакета, лукаво улыбаясь.

— Отдайте, — просила девушка.

— Поцелуйте прежде, — шептал почтальон Меркурий.

— Нет, прежде отдайте, — настаивала девушка. — А потом поцелуете?

— Поцелую.

— Честное слово?

— Честное слово.

Но едва хитрячка коснулась пакета своими ловкими, проколотыми иголкой пальчиками, как письмо мигом очутилось в ее руках, и она стрелой, с звонким хохотом, убежала.

— Добро же, воструха! — проворчал обманутый донжуан. — Не увернешься от меня.

Вся запыхавшаяся, толкая Феклу Китовну и Машу, попавшихся в дверях будуара навстречу летевшей шалунье, Дуня с криком радости вбежала в будуар генеральши.

— Еще письмо! Еще письмо!

У Марьи Дмитриевны даже руки задрожали, и строчки письма наскакивали одна на другую…

"Дело, к счастью, течет весьма порядочно, как лучше требовать нельзя…"

Она взглянула на конец письма и только тут сообразила:

— А! Восемнадцатого мая… Он еще не получил денег… Ну, что дальше?

"Только боюсь, чтоб за деньгами, о которых я писал, не сделалось остановки… Умоляю прислать поскорее".

— Послала уж.

— Ну что, душечка Мария Дмитриевна, это письмо лучше того? — спросила Дуня, видя волнение на лице генеральши.

С нынешнего дня Дуня сама начала понимать, что такое есть "волнение"…

— Нет, не лучше, — отвечала генеральша, — а уж следующее должно быть самое хорошее.

— А когда вы его получите? — спросила вдруг Маша, входя в это время в будуар.

— Да не раньше недели, думаю, — отвечала взволнованная вдовушка.

Дуня лукаво улыбнулась, украдкой взглянув на свою подругу… "Не видать тебе, умница, письма, как своих ушей", — сказала она про себя, а у самой сердце точно росло и пухло от сладкого "волнения".

Раньше недели девушки и не ждали письма, а потому и не караулили почтальона.

Но, к вящему изумлению и огорчению их, через день, когда они обе помогали Марье Дмитриевне расчесывать роскошные еще косы, в будуар, смеясь и отбиваясь от барчонка, от Пети, хорошенького белокурого мальчика лет трех или четырех, ввалилась Китовна и торжественно подала барыне письмо. Барыня побледнела от неожиданности, а Дуня, вспыхнув до слез, уронила на пол гребенку и рассыпала все шпильки… "Пропустила, ах!" — сжалось ее сердчишко…