На зов явился старик солдат и остановился у притолоки.
— Чего изволите, ваше благородие? — спросил он.
— Кликнуть сейчас карету!
— Какую карету, ваше благородие?
— Мы вот с Алешей поедем ко мне.
— Этого, ваше благородие, нельзя-с.
— Как нельзя? Пошел вон! Покликать карету!
— Я вам с учтивством, ваше благородие, докладываю: я вас не пущу, не приказано.
— А! Не пустишь! Не пустишь, гарнизонная крыса!
Фон Вульф схватил старика за шиворот и тряс как грушу. На выручку старика вбежал капрал.
— Что здесь за шумство! — крикнул он. — Я солдат позову.
— А! Солдат позовешь! — накинулся на него Алеша.
— Беспременно позову, здесь не кабак.
— Вон! Видишь, гнилая крупа!
И Алеша вынул из-за пояса пистолет. Другой торчал у него там же.
— Вон! А не то… Ты знаешь, каналья, что мы офицеры? — кричал он.
— Вон! — повторил и Вульф, бросив трепать вахмистра. — Налево кругом, марш!
И вахмистр и капрал должны были удалиться, потому что они справедливо опасались, как бы арестованные офицеры не пустили в дело пистолетов.
Оставшись вдвоем, буяны успокоились. Дорожинский опять присел к гуслям и запел:
Цари! вы светом обладайте…
А фон Вульф опять стал шагать из угла в угол и разговаривать сам с собою.
— Это он из ревности, старый башмак… Он давно догадывался, что Маша ему рога приставила… Еще бы, старый тюфяк! Ein plumper Kerl!.. А холуям его от меня еще достанется, не доноси!.. Нет, уеду опять в Цесарию, а оттуда в Турцию. В этой варварской стране жить нельзя, за всякий пустяк арестуют, Donner-Wetter![11] И Маша уедет со мной, теперь он ее поедом ест… Дом продам, и уедем…
— Эй, господин барон! Вы что, меня не слушаете? — перестав играть, заговорил Дорожинский.
— А ты что пел? — спросил фон Вульф.
— Что? А разве ты не слыхал?
— Не слыхал, Алеша.
— Я… я Машеньку твою пою.
В это время в комнату вошел дежурный офицер с секретарем надворного суда и с шестью стоявшими на карауле солдатами.
— Здравствуйте, господа, — сказал офицер.
— Здравствуйте, — отвечал фон Вульф. — Что вам угодно?
— Мне приказано отобрать у вас оружие.
— Со мной нет оружия.
— Но у господина Дорожинского за поясом пистолеты.
— Да-с, — отвечал Дорожинский запальчиво, — есть, только я их не отдам вам, господин офицер. Они мне нужны для защиты.
— На вас никто не нападает.
— Сейчас нападали.
— Кто же?
— Нахал капрал и вахмистр.
Не успел он это выговорить, как солдаты бросились на него и схватили за руки. Началась борьба. Дорожинский успел повалить двух солдат, но другие держали его за руки.
— Барон! Федя! Друг! На выручку! — кричал арестуемый.
— Пустите его, — вмешался было барон фон Вульф; но офицер с секретарем и двумя солдатами заступили ему дорогу.
— Подлец! Канальи! Разбойники! — кричал Дорожинский.
Но его повалили на пол и отняли пистолеты. Пистолеты оказались заряженными. Дорожинский продолжал наступать на солдат.
— Перестаньте буйствовать! — закричал на него секретарь. — А то я велю вас обоих связать.
— Связать! Меня? — подступил к нему фон Вульф.
— Да, и тебя, не посмотрю, что ты барон, может быть, ты бродяга!
— Я бродяга!
— Да, праздношатающийся, может быть, самозванец.
— Так вот же тебе, н-на!
Звонкая пощечина огласила комнату, и секретарь, схватившись за щеку, стремительно убежал в судейскую камеру.
Офицер старался успокоить расходившегося барона, говорил, что секретарь сам виноват в получении удара по щеке, что он не смел говорить так дерзко офицеру и что он за это будет наказан; но что и господину барону не следовало прибегать к самоуправству. Пистолеты же ни в коем случае нельзя было оставить у господина подпоручика, что это строго воспрещено законом.
Буяны опять успокоились, и офицер увел с собою солдат.
— А, черт с ними! — махнул рукой Дорожинский. — Давай лучше петь, Федя.
— Я не хочу петь, мне не до пения, — отвечал фон Вульф.
— Что так? Ты все по своей Машеньке убиваешься, Федя? Эх, плюнь на все! Ведь когда-нибудь помрем… Помнишь?
Глагол времен! металла звон!
Так-то, Федя… И не такие были, как мы, да помирали…
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский, ты сокрылся?..
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев, должно нам, конечно…
Вот что, Федя, голубчик… Сын роскоши, прохлад и нег, а я что? Я подпоручик… Ты вот барон, и майор, и ротмистр, и кавалер ордена "de la Providence", а я что? Подпоручик! Вон говорят: курица — не птица, подпоручик — не офицер, а ты птица, орел!
— А он смел меня бродягой назвать!
— Плюнь на это, Федя… Помни это, голубчик:
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет и к гробу приближает.
Но фон Вульф не мог успокоиться. Он быстро встал и направился в судейскую камеру. Там, кроме секретаря, никого не было. Смирнов сидел, приткнувшись к столу, и что-то писал, не оборачивая головы. Фон Вульф подошел к нему и, схватив за ворот, приподнял со стула.
— Что ты! Что ты! — испуганно вскрикнул тот
— А! Знаешь, кто я? — тряс его Вульф.
— Как же… ой! Знаю, Федор Иванович Вульф…
— А! Теперь Федор Иванович!
— Ой, пустите!
— То-то, пустите… У меня чины, баронский титул, а ты назвал меня бродягой!
— Караул!
— Меня император Иосиф Второй лично знал…
— Батюшка! Федор Иванович! Простите!
Фон Вульф выпустил жертву из рук и ушел в свою комнату.
— Вот что, Федя, — обратился к нему Дорожинский, — ты там, я слышал, того? Нет, Федя, ты помягче будь к народу-то… Вить они, приказные, что! чернь народ… А Державин что говорит?
Пускай в подсолнечную трубит
Тиран своим богатством страх:
Когда кого народ не любит,
Полки его и деньги — прах!
Вот что, брат Федя… Сын роскоши, прохлад и нег… А мы что!
— А я! — ударил себя в грудь фон Вульф:
И вдруг какой-нибудь секретаришка нижнего надворного суда! Да я его, тррр! Donner-Wetter!
