— В нас есть тайные комнаты, — сказала я своему психотерапевту.

— Относительно доброкачественная логическая конструкция, — ответил он, и я не стала докучать ему остальным.

Тем, что в нашем доме мы никогда не покидали этих комнат, что мать и отец предпочитали их любым другим местам.

Мои глаза в зеркале были маленькими и черными, и в этой черноте скрывалась комната, которой я избегала всю жизнь. Родители ждут меня, подумала я, и в крошечной, оклеенной обоями ванной дома миссис Левертон я могу, если пожелаю, вышибить себе мозги. Отец убил себя, я убила свою мать и могу присоединиться к ним. Если поспешить, возможно, меня погребут вместе с матерью, лицом к лицу — наш переплетенный вариант любовников из Помпеи.

Я быстро выключила свет. Поставила сумочку и вымыла в темноте лицо и руки, плеская на кожу ледяной водой, налитой в сложенные лодочкой ладони. И тут мне привиделась Эмили, которая бежала ко мне у бассейна Ассоциации молодых христианок. Она что-то протягивала и широко улыбалась.

— Мой значок «Летучая рыба», — сообщила она. — Я его получила!

За недели, прошедшие после смерти моего отца, она смастерила бабочку.

В кромешной темноте я стояла над раковиной, тяжело дыша. Заставила себя открыть дверь. Подобрала сумочку, как будто это был бумажный пакет с чьей-то рвотой, и прошла в кухню, к круглому обеденному столу, за который и села в кресло с плетеной спинкой. Я провела рукой по слегка зернистой поверхности стола. Миссис Левертон не оставила крошек от ужина.

Я думала о девочках.

Однажды, когда мы втроем навещали мать и Эмили с Сарой были еще маленькими, мы шли по улице домой из парка, в котором поставили новый детский гимнастический снаряд. Девочки разгорячились и буянили. Сара подбежала к дорожке миссис Левертон и принялась топать по бетону.

— Смотри, совсем другая, чем у бабушки! — вопила она.

— Сара, а ну вернись. Это не твой дом.

Она растерянно уставилась на меня.

— Я знаю, — сказала она.

Эмили посмотрела на меня: что дальше?

Понятно что — миссис Левертон. Сара постучала по фасадному окну — тогда еще с простым стеклом, — и, пока я спешила с Эмили по дорожке забрать свое блудное дитя, передняя дверь поспешно распахнулась.

— Может, зайдете? — спросила хозяйка. — Уверена, что дочери — прелестные создания.

И хотя мать ненавидела ее, а она не одобряла меня, мы вошли в дом и уселись в гостиной, которую Арлин убирала каждую вторую пятницу. Мы ели магазинное печенье из жестянки, и Сара рассказала хозяйке, что в доме бабушки под передней дорожкой есть пустое место.

— Там звук меняется, когда ходишь, — пояснила Эмили.

— И мама говорит, что там живут крошечные люди, — вставила Сара.

— Неужели?

Миссис Левертон посмотрела на меня и попыталась улыбнуться. Крошки песочного печенья застряли в уголке ее рта.

— Целая деревня, возбужденно рассказывала Сара. — Правда, мама?

Я промолчала.

— Как в «Путешествиях Гулливера», — сказала Эмили. — Сара любит представлять их.

В девять лет, подумала я, она уже была лучшей матерью, чем я. Она взяла огонь миссис Левертон на себя, так что Сара не заметила моего исчезновения. Интересно, все ли матери страшатся яркости и живости своих детей?

Я сложила руки вместе.

— Боже, прости меня, — тихо произнесла я.

Сумочка лежала рядом со мной на полу. Я наклонилась, подняла ее, поставила на стол. Залезла внутрь, одновременно отодвинув кресло примерно на фут. Пальцы нащупали войлок. Я поискала плетеный золотой шнурок и вытащила мешочек «Краун ройял». Он громко брякнул о стол. Достала коробку патронов. Положила ее рядом с мешочком. Я смотрела на фиолетовый войлок. Даже просто вытащить пистолет казалось непостижимым поступком.

Я встала.

Часы над раковиной миссис Левертон были окружены голубым неоновым кольцом — поддельные буфетные часы. «У простака Джо» были самые что ни на есть настоящие.

Всего без пятнадцати восемь. А мне казалось, три часа ночи. Наконец, подумала я, настало будущее, которое не является таковым.

На плите стоял чайник. Выпью-ка чашку чая. Тяну время, ясное дело, но я перестала понимать, что разумно, а что нет. Все разумно, если разумно убить свою мать.

Все разумно, если отказ от собственной жизни стал второй натурой.

Думать не хотелось. Я стала действовать методично. Налила воды в чайник, проверила, что голубого свистка в форме птички на носике нет. Отогнала образы отца в махровом халате и матери, завернутой в мексиканское свадебное одеяло, падающей на пол подвала.

Отнесла воду на плиту и включила огонь. Я не могу умереть вот так. Нет, только не без письма, не так, как отец оставил меня и мать. Я выбрала дом миссис Левертон, потому что это разумно. Он пуст. Но еще я знала теперь, что в этот дом никогда не войдут, так что вид моего снесенного черепа никого не смутит.

Я открыла один шкафчик, затем другой и нашла чашки. У миссис Левертон не было крючков, на которых висели кружки или миски. У нее был хороший фарфор и повседневная посуда. Мать всегда терпеть не могла кружки. Вот было бы здорово, если бы они с миссис Левертон знали друг друга. Ходили в гости, а не только посылали открытки, когда положено — на рождение внуков, на смерть мужей. Но мать категорически заявляла: «То, что мы обе старухи, — не повод становиться друзьями».

Я знала, что, как и у матери, у миссис Левертон, несомненно, где-то в доме есть ящик с письменными принадлежностями — возможно, целый комод. Это один из отступных подарков старухе. Сколько шалей, сколько открыток миссис Левертон получила за свои девяносто шесть лет?

— Наличные, — сказал, если верить Джейку, его отец незадолго до смерти. — Меня интересуют только наличные.

Он в шутку говорил сыну, что хотел бы умереть, сжимая по тысячедолларовой банкноте в каждой руке.

— Я не осмелился сказать ему, что их больше не существует, — вздыхал Джейк.

Вода кипела вовсю. Кому какое дело, если я спалю дом?

Я подошла к двери, ведущей в гостиную. В центре стены в конце комнаты стояло высокое бюро. Вдоль нижнего его края горели тусклые огни светочувствительного ночника. Я посмотрела налево и увидела, что он не одинок. Зеленые кружки торчали в самых разных местах, чтобы миссис Левертон или везучий взломщик сумели найти дорогу через нижние комнаты.

Как-то раз родители поссорились из-за счета за свет. Мать настаивала, чтобы в доме горели все огни, даже когда на улице солнечно. Даже когда я в школе, а отец в командировке.

— Зачем? Зачем столько света? — спрашивал он, размахивая счетом у нее перед носом, пока она сидела на диване и вытягивала нитку из подола своего платья.

— Я тебе не банк! — рявкнул он, прежде чем схватить шляпу с пальто и выйти.

Позже я сказала ему, что это, наверное, как-то связано с ее операцией — мастэктомией. Она думает, будто свет поможет ей излечиться. И если он будет терпелив, не сомневаюсь, она вновь начнет включать лампы только в тех комнатах, где сидит. Через четыре месяца так и случилось. Я так и не узнала, что ее заставило. Ведь я-то солгала, чтобы все шло своим чередом.

В ящике под откидным столом я нашла письменные принадлежности. Первое письмо достанется Эмили. Она заслужила то, чего никогда от меня не получала, но чего так отчаянно желала — объяснение. Я расскажу ей, почему была такой, какой была, и почему упускала бесконечные, на ее взгляд, возможности.

Я не могла различить рисунки на бумаге или цвета, но не хотела писать предсмертную записку на листке с картинками тряпичных кукол. Поэтому выхватила три коробки бумаги из узкого ящика и взяла их свободной рукой, прежде чем закрыть ящик бедром и открыть второй, под ним. Я улыбнулась. С одной стороны лежала мягкая груда, и когда я коснулась ее, то почувствовала вязаную шерсть, видимо шали или одеяла. Слева от нее стояли еще коробки. Я вынула одну — криббидж[53] — и вернула на место. Другая — колода карт, до сих пор в целлофане. Я бросила ее обратно. Следующая коробка явно осталась от внуков: сто мелков «Крайола» со встроенными ластиками. Их я взяла.