— Вот о чем ты беспокоишься? Больше ничего не хочешь сказать?

Джейк смотрел на меня.

— Ты отвезла его на лимерикскую точку.

Это не было вопросом.

Я кивнула.

Платье Натали, как часто случалось, разошлось, и глубокий треугольный вырез обвис и распахнулся, обнажив ее лифчик и пышную грудь.

По сравнению с ней я казалась себе веточкой, которую легко раздавить под ногами — хрупкой, тонкой, горючей. Пищей для огня или похоти.

— Вскрытие назначено на вторую половину дня, — сказала я. — Ее убили не там, где нашли тело.

Натали встала. Подошла ко мне.

Я опустила голову, избегая ее взгляда.

— Полагаю, я должна поздравить его, — сказала она. — Хеймиш давно хотел тебя поиметь.

— А меня поздравишь? — спросила я.

— Честно?

— Да.

— Я устала. Устала жить в своем дурацком доме и от работы, и я встречаюсь с одним человеком.

— С подрядчиком из Даунингтауна, — сказала я.

— Разумеется, ты не одобряешь.

— Я сейчас не в том положении, чтобы судить, — возразила я.

Натали коснулась ладонью моей щеки. Я узнала жест Хеймиша.

— Но ты судишь.

Мы втроем вышли из Хижины искусств. Мои суставы болели от напряжения — к ночным трудам добавились позирование и полицейский допрос. Мне отчаянно хотелось пойти и посидеть, где сидела утром, поглядеть на гнилой дуб за зданием.

— Помнишь фанерных людей моего отца? — спросила я Натали.

Мы стояли на парковке. Красная машина Джейка блестела на солнце.

— Да.

Она видела их лишь раз, незадолго до того, как их окончательно уничтожили. Джейк только слышал о них.

— Они для него были более реальны, чем мы с матерью.

— Меня от тебя тошнит, — сказала она.

Она поискала ключи в наплечной сумке. Их было несложно заметить: после того как она десятки раз их теряла, Хеймиш подарил ей брелок с огромным рыжим котом.

Джейк попытался заполнить пустоту.

— Сегодня Сара приезжает навестить нас. Боюсь, ее ждут не лучшие новости.

Он сунул руки в карманы, как всегда делал, чтобы скрыть нервозность. Ни с того ни с сего я подумала о футболке, которая была у него надета под свитером: «Жизнь хороша».

— Я еду в Йорк со своим подрядчиком. Собираюсь познакомиться с его матерью, — сообщила Джейку Натали.

Она не смотрела на меня. Я внезапно стала недостойной честных граждан. Неужели я убила единственного человека, по сравнению с которым казалась в здравом уме?

Через несколько секунд я свернулась клубочком на заднем сиденье машины Джейка, совсем как прошлой ночью — на сиденье своей. Натали отвернулась от меня, не попрощавшись.

— Будь здоров, — сказала она Джейку.

— Рад был увидеться, Натали.

— Не сомневаюсь, — ответила она.

Джейк завел машину, и я закрыла глаза. Я буду ехать на заднем сиденье, как ездила ребенком, когда отец вел машину, а на переднем пассажирском никого не было. Я не рассказала Натали о своей матери и теперь никогда уже не расскажу.

После того как остатки Ламбета были снесены, чтобы освободить место для новой объездной дороги и торгового центра, я написала отцу: «И не осталось никого, кроме меня; а для меня осталось все как было». Я не могла припомнить, кто это сказал и по какому поводу.[41]

Когда Джейк перестал меня рисовать, я решила, что его завороженность тем, как лед покрывает листья или как раздавленные ягоды, смешанные со снегом, становятся краской, — лишь временное увлечение. Я думала, он вернется ко мне. Но он начал ваять статуи из земли и льда, палочек и костей и оставил всю человеческую плоть в прошлом.

Эмили нашла одну из его первых грубых скульптур и восхитилась. Она была сплетена из травы и грязи, зимняя трава служила как бы каркасом и не давала грязи распасться. Если бы не радость Эмили, я бы не замедлила схватить ее рукой в перчатке и смыть в унитаз. Мне показалось, это попросту весьма замысловатый кусок дерьма на полу возле туалета. Но поскольку дочь заставила меня встать на колени и назвала его «он», мне представилась возможность посмотреть.

Джейк сделал маленькую скульптуру. Пока я с открытым ртом глазела на нее, Эмили, стоявшая на коленях, единым быстрым движением, на что способно лишь крошечное детское тело, уселась на попу, вытянув ноги вперед, и принялась радостно хлопать ладошками по своим пухлым бедрам.

— Папочка! — вопила она.

— Она боится туалета, Хелен, — позже произнес Джейк, когда я вынесла гадкий предмет и поместила его на маленькую керамическую тарелку, на которую он клал ключи и мелочь в конце дня.

— И так ты предлагаешь ее излечить? Лепя осликов из дерьма?

— Это грязь, и я творил дракона.

Если я хотела поговорить с ним в те дни, мне приходилось ловить его между передней дверью маленького домика, который мы снимали, и душем. Он начинал раздеваться еще в прихожей, стаскивая с себя слои шарфов и шляп, фуфайки и тяжелые шерстяные рубашки из шотландки, так что, когда достигал спальни, был одет как нормальный мужчина, собирающийся сесть ужинать.

В тот день со скульптурой, высоко воздетой на керамической тарелке, я нагнала его на пути от передней двери к спальне.

— Он понравился ей? — спросил Джейк.

На нем был свитер из регенерированной шерсти поверх водолазки и, как мне было известно, поскольку каждое утро я наблюдала в темноте, как он одевается, невидимые слои футболок и длинного нижнего белья. Перед тем как войти в дом, он всегда первым делом снимал ботинки, но его нижняя половина по-прежнему была облачена в старые военные штаны из магазина армейских излишков и гигантские шерстяные носки, на вид колючие, точно кактусы. А между ними и влажными, размягченными зимой ступнями обязательно надевались вторые носки. На руках он ничего не носил и клялся, что, по мере того как они привыкают к морозу, он несомненно становится все более проворным, способным проводить все больше часов на улице и выполнять все более тонкую работу.

— Конечно, он ей понравился, — ответила я, не желая признавать то, что было так очевидно, — что каждый ребенок, даже боязливый, влюбился бы в животное, слепленное из грязи и найденное у подножия относительно чистого туалета.

Он повернулся ко мне. Его щеки были все время красными в тех местах, где ветер пробирался под шерстяную шапку, низко надвинутую на брови, и шарф, завязанный над кончиком носа. Глаза, немного слезящиеся с непривычки к радиаторному теплу дома, показались мне водянисто-голубыми.

— Ничего другого я и не хотел для нее. Лишь бы она засмеялась, столкнувшись носом к носу с той штукой.

Я не могла сказать, что ревную не к своему ребенку, а к вещам, которые он начал делать, не могла заставить себя умолять его продолжить рисовать меня.

Он стащил все нижние слои футболок и термобелья одновременно и бросил их на постель, затем проследовал в ванную включить душ. Полностью одетая, я забралась вслед за ним в душевую кабинку.

— Что ты делаешь, Хелен? — спросил он, смеясь.

— Трахни меня, — попросила я.

Я не думала о том, что происходит со мной. Я начала гоняться за мужем, как некогда гонялась за матерью, по пятам, девочка-тень, пытающаяся быть тем, кем, как я считала, они хотели меня видеть.

Джейк перевалил через «лежащего полицейского» перед самым выездом из передних ворот Уэстмора.

— Сядь и поговори со мной, — сказал он. — Я знаю, ты не спишь.

Я уперлась рукой и села, как если бы была на уроке йоги и выходила из на редкость удачной позы трупа.

Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида.

— Итак, после того как ты задушила свою мать, ты решила соблазнить сына Натали? Такой был порядок?

— Да.

Джейк покачал головой.

— Так ты еще и с детьми трахаешься.

— Ему тридцать.

— Что ж, моей — тридцать три, — откликнулся он.

— Твоей?

— Ее зовут Фин.

— Фин? Что еще за имя?