— Он должен быть в Эри.

— Как он справляется?

— Если бы у меня были права, я, по крайней мере, могла бы покупать продукты.

Я дошла до «X» и наклонилась ближе. На косой черте, шедшей вправо, фигура лежала и, возможно, спала. На косой черте, шедшей влево и пересекавшей тело спящего, располагалась фигура в синем и золотом. Она держала только рукоять копья. Острие было погружено в спящую фигуру.

— Он кого-то убил! — воскликнула я.

— Браво, Хелен! Отлично! Мне понадобилось намного больше времени, чтобы заметить.

«Y» была убийцей, молящей богов о прощении: руки воздеты вверх, головы почти не видно, только запрокинутый в крике подбородок. А на «Z» вообще не было человеческих фигур, только множество переплетенных копий и, в самом конце, наковальня.

— Вы зарабатываете на них деньги?

— Да. Я езжу на разные антикварные книжные ярмарки и роюсь на распродажах имущества. И всегда беру с собой пару перчаток. Я обшарил практически все углы и щели на сотню миль.

— И сколько они стоят?

— Я вижу перед собой будущего коллекционера?

Он принялся собирать буквы, начав с «Z» и двигаясь к середине алфавита, где стояла коробка. Положил в нее вторую половину алфавита и продолжил от «М» до «А».

— Пока что у меня есть только фотографии матери в сорочках.

— Ты знаешь, кто такие музы, Хелен?

— Наверное.

— И кто же?

— Они бывают у поэтов.

Он положил собранные буквы в картонную коробку и закрыл крышку.

— У других творцов тоже.

Он подошел к полкам вдоль дальней стены и сразу же выхватил большую книгу с белым корешком. Повернулся и опустил тяжелый том на мои ладони.

«Женская нагота», — прочитала я.

Мистер Форрест вытащил деревянный стул с круглой спинкой.

— Вот, садись. У многих творцов есть музы. У художников, фотографов, писателей. Твоя мать чем-то очень похожа на музу.

Я сидела за блестящим деревянным столом и просматривала изображения обнаженных женщин страница за страницей. Одни лежали на диванах, другие сидели на стульях, некоторые застенчиво улыбались, у каких-то вообще не было голов, только ноги, груди и руки.

— Отец работает с осадком.

— Это не значит, что Клер не может вдохновить его.

— На что?

— На жизнь, Хелен. Ты слепа, если не видишь этого. Они связаны — они поддерживают друг друга.

На страницах передо мной было два изображения одной и той же женщины.

— «Маха одетая», — вслух прочла я. — «Маха обнаженная».

— Да. Гойя, — произнес мистер Форрест. — Разве они не прекрасны?

Я посмотрела на две картины бок о бок, затем поспешно захлопнула том.

— Мистер Уорнер сказал, все считают, что мы должны переехать.

В столешнице я заметила дырки — должно быть, сквозь них проходило железо, скреплявшее балки моста. Они были закрыты идеально подогнанными втулками из дерева более светлого цвета.

— А ты хочешь переехать?

— Не знаю.

Мгновение он молчал, затем предложил мне руку.

— Полагаю, тебе следует позволить мне научить тебя водить.

— На «ягуаре»?

— А что, есть и другие машины? Я не знал.

Я покраснела от счастья.

Я шла домой с фотографией матери в сорочке цвета небеленого полотна, которую должна была вернуть на место, и бессрочным приглашением заходить поиграть с Тошем. Но более всего меня занимала картинка, как я сижу за рулем машины мистера Форреста. На голове у меня яркий шарф, на носу большущие солнечные очки, и еще я почему-то курю.

Уже стемнело, а света в нижнем этаже нашего дома не было. Войдя, я увидела, что ванная рядом с кухней опустела, а радио и мамино вязанье валяются у нижних ступенек лестницы. Я поднялась в свою спальню и вынула пижаму из нижнего ящика комода.

Переоделась и спустилась, чтобы почистить зубы. Я подумала об обнаженных женщинах, спрятанных в доме мистера Форреста. Он забыл дать мне книгу для матери, и почему-то это обрадовало меня, словно я выиграла состязание, словно его преданность, хоть и косвенно, перешла на меня. В ванной я налила воды в свой розовый пластмассовый стакан и отнесла его к себе в комнату.

Вдруг послышался звон металлических жалюзи.

— Где ты шлялась? — спросила мать.

Она подошла ко второму окну, прямо над моей кроватью, и рывком закрыла жалюзи.

Я не ответила. Прошла мимо нее и села на старый стул в углу комнаты. На нем, как обычно, валялась гора не слишком чистой одежды, но спихивать ее я не стала, а взгромоздилась прямо на кучу и уставилась на мать.

— Серьезно, я очень волновалась, — сказала она.

Я промолчала.

Мать принялась расхаживать взад и вперед по плетеному коврику.

— Послушай, Хелен, ты же знаешь, как мне тяжело.

Молчание.

— Я не могла выйти к этим мужчинам. Я даже не была во дворе с тех пор, как, ну, сама знаешь, с тех пор как тот мальчик упал на дороге.

«Его сбила машина!» — заорала я мысленно.

— Где ты была?

Она смотрела на меня, наполовину обвиняя, наполовину умоляя. Ее руки дрожали и дергались, отгоняя некое чудовище, которого я не видела, некую призрачную сущность, что преследовала ее день за днем. В голове звучали слова мистера Форреста: «Психически нездорова».

— Наверное, ты была у Натали. По-твоему, я не чувствую, как от тебя несет выпивкой? Что ты сказала той женщине? Ты рассказала ей, что твоя полоумная мать скорчилась в ванной? Ты ничего не добьешься, если будешь порочить меня перед соседями и напиваться с Натали и ее желчной мамашей. Я не могу одна следить за домом. Ты знаешь, откуда родом мать Натали? Знаешь? С Юга, как и я, но она проделала известный трюк «Я переехала на Север и избавилась от акцента», как будто Юг — это помойка какая-то, с которой она сбежала. Да ты рехнулась, если считаешь, что мамаша твоей подружки Натали чем-то лучше меня.

Я видела себя, словно парила над собственным телом. Я встала со стула, а мать продолжила говорить, хотя я больше не слышала ее. Она размахивала руками еще сильнее, а мне хотелось одного: чтобы все прекратилось. Моя рука с розовым пластиковым стаканом дернулась, я очнулась и поняла, что сделала, лишь когда вода выплеснулась в лицо матери.

Я хотела рассказать ей, что меня ударили; хотела, чтобы она утешила меня. Хотела орать на нее и царапать ее лицо ногтями. Хотела, чтобы она была в здравом уме.

Она съежилась, а я завопила:

— Мистер Уорнер сообщил мне, что все соседи пришли к консенсусу: мы должны переехать!

И так же быстро, как встала, плюхнулась обратно на кучу снятой одежды.

Мать не пошевелилась, чтобы вытереть лицо. Она слабо улыбнулась мне и очень тихо сказала:

— Мистер Уорнер любит такие слова, как «консенсус». Он настоящий…

Я могла закончить за нее — просто игра в «чепуху» какая-то!

— Надутый осел.

Мать была благодарна, что я пригласила ее обратно на тот путь, по которому она шла. Вода капала с ее носа и губ. Лицо блестело в свете лампы.

— Один из мужчин ударил меня, мам.

Чем больше я говорила, тем больше чувствовала, как моя решимость, мое отделение, моя независимость покидают меня. Мать вновь завладевает мной.

Она слегка отвернулась от меня и уставилась в пол.

— Хелен…

— Да.

— Просто.

— Да.

— Просто у меня… Ты же понимаешь. Ты моя дочь. Я здесь чужая.

Она ковыряла пальцами ног край ковра. Движение было навязчивым и, казалось, совпадало с ритмом дрожи. Мать пыталась отыскать слова извинения, но сопротивлялась.

— Давай я расчешу тебе волосы, — предложила я. — Как папа.

Я встала, и мать закрыла лицо руками. Она смотрела на меня между пальцев.

— Я правда хочу, — сказала я. — Тебе понравится, потом мы обе ляжем спать, а утро вечера мудренее.

Чего я не сказала, так это того, что не собираюсь больше с ней говорить. Что утром встану рано и уйду из дома, чтобы не пришлось с ней встречаться. Что начну запасать еду, чтобы утверждать за ужином, будто я не голодна. Что получила от мистера Форреста подарок более ценный, чем любые уроки вождения или джин с тоником. Он назвал мою мать «психически нездоровой», и я, несмотря на то что отец никогда этого не делал, намерена была рассматривать сие как нашу истину.