В ответ Зикко валится на колени — резко, будто его ударили по ногам. И молчит.

— Трус, — говорит Рокко. Старших сыновей он в душе не проклял, а этого — готов. И пока черное, вязкое не сорвалось, не обрушилось на Зикко, он цедит торопливо:

— Убирайся. Пускай с тобой будет, что будет. Я тебе больше не отец. У тебя здесь нет семьи. Убирайся.

Зикко поднимается, отряхивает колени. Дергает концы шейного платка.

— Как скажешь, — на губах начинает лепиться слово «папа», и мальчик прикусывает губу. — Как скажешь.

Он поворачивается и уходит. Старый Рокко возвращается в дом, где в верхней спальне теперь будут пустовать все три кровати.

Взвыл бы, да стыдно.

Вставать с похмелья трудно. Внутри все колышет и волнуется, будто желудок превратился в трюм захваченного штормом корабля. Таким Рокко поднимается наутро; хватается за спинку кровати, голоса едва хватает позвать слуг и попросить воды.

Лучше б, думает он, глядя на отразившегося в тазу косматого красноглазого старика, и вовсе не вставать. Незачем теперь.

Вдруг — рябью по воде — кто-то чужой в комнате. Рокко оборачивается — нет, не чужой. Будто снова глядит на свое отражение, в собственные глаза, помолодевшие вдруг на целую жизнь. Невольно замечает — ведь вошел, поганец, так, что я не заметил…

Зикко говорит:

— Ты сам сказал, что больше мне не отец.

В руке у него — тот самый первый в его жизни кинжал. Рокко-то думал, сын давно уж затерял его, как за детьми водится. Вот, значит, что потребовал Король Убийц.

В онесте сказано — нельзя выполнять заказы на собственную семью.

А ведь он уж совсем разочаровался! Хорошо умирать с легким сердцем, еще лучше — когда сердце наполнено гордостью, как у Рокко. Умница его мальчик, умней своего старика, все сделал правильно. И застал его, стреляного воробья, в таком беззащитном положении. Конечно, захоти Рокко по-настоящему, отвлек бы, успел бы дотянуться до стилета, что всегда под подушкой. Но ведь — сын. Один раз можно смухлевать, и Король Убийц посмотрит сквозь пальцы.

Зикко глядит на отца и улыбается. Не обычной своей улыбкой, что зияет пустотой, будто ухмылка Тихого Всадника, а совсем, как в детстве — когда оседлал деревянную лошадку и радовался: «Смотри, папа! Смотри, как у меня получается!».

И старый Черроне кивает ободряюще — получается, малыш, — но сказать: «Я тобой горжусь, сынок» у него уже не выходит.

Зикко рывком притискивает к себе отца, и его взгляд погружается в отцовский, отражая его точно, как капля воды могла бы отразить другую. Рокко спокойно оставляет этот мир сыну — тот не осрамил его перед Королем убийц. Зикко понесет дальше их почти забытое искусство, он сохранил честь семьи. Честь — нечто куда более долговечное и дорогое, чем жизнь.

Кому это знать, как не Черроне.